А если действительно попрут? Я своих идиотов знаю, они назад не пойдут, и не потому, что суперсмелые и отчаянно храбрые, мы обычные, а потому, что сзади — поле, а в поле их в спину перебьют, и они это знают. И самое смешное — что «дашка», которую я сейчас везу, как и бэка, и даже две дефицитные ракеты 9М113 ни черта не решат в этом бою, как и мы с Санчо. Но нам почему-то очень нужно успеть.
Десять минут.
Интермедия 3Да-вай.
И знаете, в те минуты, когда удается добраться до телефона и сформировать образы, мысли, эмоции, постоянно бурлящие внутри, на описание того, что просходит, на такой, знаете, хронометраж происходящего уже нет времени. А жаль. Оно ведь забудется, все это — и короткие тяжелые ночи, и взрывы в отдалении, и марши на ломающихся машинах, и разговоры обо всем под кофе с корицей, и вот это вот: «Зеленка, внимание, вопы — тяжеляк к бою, быть готовыми открыть огонь», и слова Мастера, спокойные и одновременно напряженные: «Вижу две фигуры в теплак, двигаются к нам», и Танцор:
— Дальность?
— Достану.
А тогда, вот так отпечатывается в памяти (ой, а забуду ли я это?) стоящий в дерьмовом бронике коммандер буднично и даже как-то равнодушно: «Да-вай». Только пальцы на рации немного сжимаются. Гибкий штырь антенны качается в стылом промозглом воздухе, кончиком выписываю чью-то… чьюто смерть? Нет.
— Перелет.
— Мастер, еще две.
Тишина. В этот момент молчит все. Я сам задерживаю дыхание, звуки исчазают, мир вокруг нас, такой дурацкий и такой родной, замер. Все ждут. Тишинааа….
Бах. Бах.
— Мастер?
— Мы попали, Танцор. Оба лежат.
Замирает антенна. Всё, истории жизни заполнены, поставлены финальные точки. Подпись не нужна, да?
Запомню ли я это? Буду ли смеяться, вспоминая, как ставили трубы на буржуйку «Слава Украине», как кричали в машине утром, пролетая села: «Это Ботсвана, детка!», как строили офис в блиндаже, как ели горячие и такие вкусные чебуреки на выезде из Волновахи, как нервничали, не спали, говорили, орали, шептали и валились с ног?
Эта хроника — ее ведь нет, правильно? Это ведь просто образы, зарисовки черной ручкой на потрепанной бумаге, это вечный ветер через дырки в палатке, это дыхание спящих уставших людей, возле каждого из которых лежит рядом старый автомат, ломающаяся разваливающаяся техника, только при великом оптимизме называемая автомобильной, это трэш и война, постоянная грязь, мокрые ноги, низкие потолки блиндажей, дымящие немилосердно буржуйки, садящиеся волонтерские рации, это дождь и иногда снег. Это те секунды, когда принимаешь решение за себя и вон за тех парней, это постоянный крик.
— У меня, блядь, в роте некомплект шестьдесят процентов!
— И у нас.
— А где у вас?
— Где, где… в стране! В стране, блядь, у нас некомплект! Хер его знает, куда про.бались еще тридцать тысяч мужиков! Хроники не получаются. Есть только это — пальцы, буквы, ужасные фотки, в голове стучит «не забыть, не забыть, не забыть…» и провалы в сон.
А сон… сон это так же сумбурно, как и эти тексты. Так же мало, тепло и о нас.
Задувает ветер через дверь в палатке, кутаешься в спальник, не можешь вынырнуть из сна толком, и знаете — иногда кажется, что именно сейчас кто-то с той, трехцветной стороны скажет в свою рацию:
— Оту палатку укропов видишь?
— Вижу.
— Да-вай.
Бах. Бах.
День четвертый
А войны не было. Они пофырчали моторами часа полтора, попугали нас — и все. Мы прождали их до половины первого, получили свою ежевечернюю порцию мин, плюнули, покурили, ковтнули по пятьдесят и пошли спать. Я с важным видом объяснял всем, что это потому, что такой вот умный и решительный я привез новую «дашку» и бэка, и вообще, где бы вы без меня были. Мне резонно ответили, что без меня все были бы там, где и сейчас — в армии, и вообще, армия без меня столько времени провела, что с успехом и дальше жила бы без одного младшего сержанта.
Восемь утра.
Я озябшими пальцами расстегиваю спальник, вбиваю ноги во влажные комки желтой грязи, когда-то бывшие рыжими Таланами и, не зашнуровывая, плетусь к выходу. Пинок, незапертая дверка открывается в мокрое грязное безумие. Грязь. Везде и постоянно — грязь. Нестрашно, если смотреть изнутри кунга, и мерзко во всех остальных случаях.
— Ну, шо там?
— Донбасс.
— Аааа мля. А, ну это… перезагрузись. Попробуй еще раз.
— Ща. Ресет, бля. — Я закрываю дверь в кунг и снова распахиваю ее. — Не помогло.
— Бляаааа…
— Грязь ждет нас, Люк Скайуокер.
— Ох… Зачем ты мне это сказал?
— Доброе утро, о мой героический сокамерник. Ты все еще в армии, и я безумно рад говорить тебе это каждое утро.
— Тебя когда-нибудь сожгут за твой длинный язык.
— Судьба бережет меня для гильотины.
— Судьба бережет тебя для жертвоприношения на терриконе во славу преподобного комбата.
— Не поминай всуе. А то приедет…
Накаркал.
Спустя полчаса.
— Танцорчик, ты шо? А где флаг? — Славян стоял возле кунга, покачиваясь с пятки на носок, и с интересом рассматривал нашу обитель.
— Еще не поставили. Сделаем, сегодня, — смущенно сказал Вася и оглянулся.
Військовослужбовці, призвані за мобілізацією, при виде поднимающегося по нашей Мейн-стрит комбатского джипа, все как один произвели операцию, в солдатской среде носящую название «начальник приїхав». По-человечески говоря — они так быстро и талантливо рассосались в окружающем пейзаже, что я аж залюбовался. Я не свалил — мне было интересно. Приезжающий комбат, к которому мы прикомандированы, должен рассказать что-то интересное, а я до интересного страсть какой любознательный.
— Бігом зроби, бо так же ж нельзя. Так, шо у тебя тут? Шо надо?
— Бревна, триста штук. Скобы, шестьсот. Гвозди. Пленка. Доски. Всего и побольше, — тут же сказал командир. — И воды технической. И хлеба.
— Так. Вода завтра, хлеб сегодня. Больше нема них.я. Но я тебе все равно помогу. Вот ты сопротивляешься — а я тебе помогу, — Славян уткнул палец в живот Васе, — я тебе помощника дам. Скоро. Вот прям сегодня.
— Какого? — недоуменно спросил ошеломленный напором Вася.
— Увидишь, — ответил Славян и сел в машину. — Все, давай. Жди. Срака Новороссии.
Машина сдала задом, чуть не проехав по кравшемуся зачем-то по обочине Кирпичу, с хрустом вывернулись колеса и джип стартанул вниз по дороге. Я с сожалением посмотрел на Кирпича. А счастье было так возможно. Если бы Славян его придавил — сколько бы проблем с нашей шеи свалилось бы разом… Я покосился на хвостовик ОГ-15, торчавший из склона аккурат рядом с кунгом, и вздохнул. Опять подул ветер.
— Николаич, — окликнул я Васю, — или жрем сейчас, или никогда.
— Какие великие слова, — восхитился командир, — надо их запомнить. Прям твой девиз.
— Еще одно слово, и тебя каждый день будет ждать хлеб и вода, — ответил я. — И сгущенка.
— Ладно-ладно, — тут же ответил Вася. — Не бурчи. Могу картошку почистить.
— Моги.
— И могу.
— И моги.
Спустя полчаса.
… Когда картошка была почти готова, позвонил Викторыч, начштаба сорок первого, и сказал, что к вечеру приедет. И привезет нам помощника. Мы переглянулись. Прямо день посещений и помощников. Хоть бы никто из высоких штабов не приехал. Чур меня, чур. Приходится браться за рацию и собирать всех. По открытому каналу, да и по закрытому тоже, отбъявлять о приезде гостей нельзя. Ну, разве что вам очень хочется, чтобы эти гости до позиции не доехали…
Фиуууу… Бух!
Все пригибаются, один я, как идиот, стою и смотрю на вспухшее облако, примерно в середине склона между местом второго блиндажа и вершиной. Ухтышка. Птур прошел над дорогой и ударил в насыпь. И тишина. Мы заскакиваем за небольшой земляной вал, я поскальзываюсь и бухаюсь задницей прямо в грязную лужу. Боже, спаси и сохрани того, кто придумал софтшел.
