Я была слишком мала и не догадывалась, что именно этот замок говорил о тебе. Поняла гораздо позже: ты нашел там владения, достойные того, кем мечтал стать. Мысли родителей начинаешь понимать с возрастом. Знаю, как тебе, тогда еще молодому, в Польше, нравилось тайком от своего строгого и весьма набожного отца надевать на голову английский цилиндр и брать в руки трость, ты бежал от жестких правил, от браков по договоренности, женился на маме, потому что любил ее, ты старался быть человеком своего времени. Вот почему ты мгновенно влюбился в этот замок с башней, он олицетворял твою свободу, твой успех. Свою мечту, а не мою ты хотел услышать из моих уст в тот день, когда впервые привез меня туда. Чего тебе хочется больше всего на свете, Марселин? Никто никогда не задавал мне больше такого вопроса.
После возвращения мне хотелось числиться среди сирот. Их размещали в санаториях, всех вместе, и меня не оставляли мысли о них. О моих приятельницах, как о выживших, так и о погибших, мы были сплочены тяготами, нигде я не чувствовала себя столь любимой, как там, в лагере. Теперь я понимаю, что они были для меня семьей, больше, чем семьей. «Скажи, что я твоя сестра», ― прошептала мне Франсуаза, когда одна охранница-эсэсовка спросила мой личный номер. Она, верно, хотела что-то для меня сделать, во всяком случае именно так я думала, и Франсуаза тоже, возможно, это хороший знак, когда спрашивают твой номер, вот она и пробормотала: «Скажи, что я твоя сестра». Наша дружба завязалась еще в Дранси. Когда нас выпустили из вагонов в лагере смерти, Франсуаза заставила меня дальше пойти пешком, хотя я собиралась сесть в грузовик, и он прямиком доставил бы меня в газовую камеру, а позже, когда я сильно разболелась и не хотела обращаться к медсестре, она обменяла мою пайку хлеба на аспирин, а ведь могла бы съесть ее сама. Но я не сказала, что она моя сестра. Оставаясь одиночкой, я отвечала только за себя, моей семьей был только ты. Ее отправили в газовую камеру, и это моя вина ― так я думала всегда. Образ Франсуазы, сестры по несчастью с красивыми голубыми глазами, долго преследовал меня как упрек.
Так вот, лежала бы я на кровати в санатории, среди других, рассказывала бы о Франсуазе и своем эгоизме, а мне бы отвечали, мол, от меня ничего не зависело, мы не были виноваты, я наблюдала бы, как отрастают наши волосы, и делилась воспоминаниями с теми, кто мог их выслушать и понять. Начиная жить заново, мы выбрали бы разные пути, ведь лагерь не стер наших корней и темпераментов, но я, пусть недолго, пробыла бы с ними, вдали от замка, от матери, от того мира, что смотрит на девушек свысока.
Вскоре мама тихонько спросила меня, подвергалась ли я насилию. Чиста ли я по-прежнему? Пригодна ли для брака? Именно это ее интересовало. На этот раз она меня взбесила. Она ничего не понимала. Там мы не были больше женщинами или мужчинами. Мы были грязными евреями, Stücke, вонючими тварями. Нас раздевали лишь для того, чтобы определить, когда отправлять на смерть.
Но после войны безумное желание евреев наверстать упущенное любой ценой было таким сильным, таким неистовым, если бы ты знал! Им хотелось, чтобы жизнь снова пошла своим чередом, возобновила свои циклы, и они так торопились! Они хотели свадеб пусть даже с недостающими родственниками на праздничной фотографии ― хотели свадеб, супружеских пар, песен, а в скором времени и детей, чтобы заполнить эту пустоту. Мне было семнадцать, никто и не думал снова отправлять меня в школу, а я была не в силах об этом попросить. Я оставалась девственницей, и меня могли быстро выдать замуж.
Будь ты здесь, ты покончил бы с мамиными расспросами, заставил бы ее замолчать и позволил мне спать на полу. Она не желала понимать, что я теперь не выношу комфортной кровати. Пора уже забыть, говорила она. Возможно, ты тоже не ложился бы с ней. Как и я, пытался бы уснуть на полу, чтобы избежать ночных кошмаров, которые настигают нас, наказывая за слишком мягкую постель. Вот ты бы записал меня в школу, порой думала я, позже мне очень не хватало знаний, ты понял бы меня, как никто другой, и все бы простил. Наверное, это лишь мечты.
Но нас, тех, кто все знал, было бы двое. Вряд ли мы говорили бы об этом часто, но, когда всплывали бы образы, запахи, когда нас накрывало бы сильными эмоциями, мы делили бы, пусть даже молча, это воспоминание на двоих.
* * *
Официальный документ доставили в замок 12 февраля 1948 года. Министр по делам ветеранов и жертв войны принимает решение о безвестном исчезновении Розенберга Шламы Фроима, рожденного 7 марта 1901 года в г. Нова-Слупя в Польше.
Министр мог бы просто констатировать, что тебя больше нет, но он выбрал другую формулировку. Административный ляпсус: страна принимает решение о твоем безвестном исчезновении, словно сама его организовала.
У меня до сих пор хранится этот документ, на котором написано «Французская Республика», ниже ― «Акт о безвестном исчезновении», еще ниже ― та фраза с продолжением: Министр принимает решение о безвестном исчезновении Розенберга Шламы Фроима при нижеуказанных обстоятельствах: Арестован в марте 1944 года в Боллене. Интернирован в Авиньон, затем в Марсель, далее в Дранси. Депортирован в Аушвиц с конвоем, отправленным из Дранси 13 апреля 1944 года. Переведен в Маутхаузен и Гросс-Розен. Читая эти строки, я так и вижу, как нас арестовывают, как милиционер-француз бьет тебя прикладом по голове, чтобы не дать нам скрыться в саду. Я вижу наши тюрьмы, людей во французских мундирах, охранявших нас в Дранси. Узнаю́ нашу колонну, конвой № 71. Потом думаю о твоем сбывшемся пророчестве. О том, как после окончания войны расходятся наши пути.
В ноябре 1944 года ты все еще находился в Аушвице, а я в Биркенау, хотя мое пребывание там уже близилось к концу. Мне вновь удалось увернуться от палки Менгеле на очередной селекции, как тогда, по прибытии. А ведь я думала, что мой час настал, у меня открылось внутреннее кровотечение из-за пупочной грыжи, которую, как ты помнишь, уже оперировали, Менгеле этого видеть не мог, но, когда он указал мне на одну из очередей, я решила, что она ведет в газовую камеру. Однако я оказалась вместе с другими в товарном вагоне. Я покидала Биркенау. Удалялась от тебя. Я не знала, в каком направлении идет поезд. Два или три дня спустя нас выгрузили непонятно где, стоял сильный холод, нам еще пришлось идти километров десять по лесу, мы чувствовали, что рядом, за деревьями, был водоем, и в конце концов мы оказались в лагере Берген-Бельзен. И сразу, по состоянию слизистых глаз и дыхательных путей, мы поняли, что здесь нет газовой камеры, поняли еще до того, как нам об этом сказали.
Больше никакого газа. Никакого разверстого жерла, куда в любую минуту нас могли бы бросить, ― мы, девочки Биркенау, уцелели в крупнейшем лагере массового уничтожения. Больше никакой печи. Крематория. Запаха горящих тел. И от этого я пела, дрожа всем телом в наших огромных палатках, установленных прямо на снегу. Ничего другого, кроме обычной грубости, голода, болезней, холода, единичных ударов. Даже приказы были менее строгими. Мы по-прежнему выполняли тяжелую работу, но зондеркоманд больше не было, как и многочасовых поверок на ледяном ветру. Нас поместили с француженками, главной в своей палатке мы избрали говорившую по-немецки Анну-Лизу Штерн, она родилась в Германии, ее отец был учеником Фрейда, мать ― социалисткой, они бежали во Францию, где их и настиг нацизм. Анна-Лиза умудрялась демонстрировать немцам послушание и в то же время защищать нас. Похоже, человечность пробуждалась вновь. Но еще не надежда. Нам удалось избежать газовой камеры, но не смерти.
Два месяца спустя, в феврале, мы увидели измученных узников, прибывающих из Биркенау маршами смерти[6]. Среди них я узнала свою подругу Симону[7], ее сестру и их мать, которую я называла мадам Жакоб, ― через несколько дней она умрет от тифа на промерзшей лагерной земле. Они шли так долго! Они рассказали, как фашисты торопились опустошить Аушвиц и Биркенау до прибытия русских, как гнали, подталкивая стволами винтовок, тех, кто еще держался на ногах. Возможно, и тебя. Но шел ты совсем в другую сторону, не в мою. Ты направлялся на юг. Я же находилась на севере. Я валялась раздетой в снегу, чтобы избавиться от блох и разогреться. Совсем нечего было есть, голод и эпидемии стали выкашивать наши ряды. Самые жестокие палачи Биркенау тоже переместились сюда и снова начали применять свои гнусные методы, они нас считали и пересчитывали, опять это их пресловутое помешательство на цифрах, желание убить еврея даже сейчас, когда они терпели поражение, ― вот что заставило их губить вас доро́гой, а не бросить в лагере, откуда тебя освободили бы союзники.
