Я вышла живой из вагона, полного мертвецов. «Ты вернешься, Марселин, ведь ты молода», ― говорил ты. Но дышал ли ты еще в апреле 1945 года? Тиф уносит жизнь Рене. У меня чесотка, кровоточащая рана на животе. Наконец русские освобождают гетто. И тут же объявляют карантин из-за болезни. Я сбегаю, так как грядет новая война, о которой ты не узнаешь, но которую мы уже предчувствуем: мир делится на два блока, скоро Восток окажется под советским игом, а Запад ― под американской опекой. Я иду вместе с другими в Прагу, она в шестидесяти километрах. Там мне перевязывают живот, я перехожу в американский сектор, и мы шагаем, сами не зная куда, не зная, сколько дней уже идем, не понимая, не осознавая того, что пережили, еле волочим ноги, знаем, что нацисты повержены, но случилось это очень поздно, слишком поздно, чтобы радоваться, слишком велики были мучения, нам осталось лишь чувство ужаса и утраты. Где же ты? Я думаю только о тебе. Но не ищу тебя среди других. Мы встретимся не так.
В итоге мы оказались в репатриационном лагере города Пльзень. Там сотрудник сказал нам: «Евреев мы не репатриируем, только военнопленных». Военнопленные встали на нашу защиту, отказались возвращаться без нас. О моем адресе меня впервые спросили, только когда я прибыла в Саар, там мне выдали юбку, трусы и карту депортированной. И я впервые назвала номер нашего дома ― Боллен, 58.
Тебя уже не было в живых. Представляю тебя похожим на всех мертвецов, что устилали мой путь назад. Представляю тебя с раскинутыми руками, с широко открытыми глазами. Ты видел смерти других, видел свою. Понимал, что выжить не удастся.
Спустя три года, пока не пришел акт о твоем безвестном исчезновении, мы все еще надеялись, что ты вернешься, хотя уже особо не ждали. Мишель больше не требовал сводить его на железнодорожную станцию. Анри женился на Мари. Свадьбу праздновали широко. Как и мои сестры, я надела синее платье. Мы поехали в Париж, остановились в отеле «Терминюс» у Восточного вокзала. Тебе бы понравилась эта еврейская свадьба, ты гордился бы своим старшим сыном, героем Свободных французских сил, вступающим в свою новую жизнь с Мари, арестованной вместе с нами и вернувшейся живой, как и все ее родственники. Свадебный обед состоялся в шикарном ресторане «Пале д’Орсе». Разговоров о лагерях никто не заводил. Но праздничные наряды были лишь защитной броней. Их броней. Я не верила пышным свадьбам, белым платьям, натянутым поверх одежды из «Канады», на меня давили горы отсортированных там вещей, меня постоянно преследовал запах горелой плоти. Я сопротивлялась призывам жить полной жизнью.
Мама тоже вышла замуж. Сделала это тайно, ничего не сказав. Объявила нам позже. Я не винила ее. Мне скорее не понравилось то, как именно это произошло, и мужчина, которого она выбрала. Он, потерявший в лагерях жену и пятерых детей, играл в карты и жил за счет мамы. Мы его не любили. Да и могли ли полюбить? Думаю, именно тогда я стала видеть странные сны. Я входила в их спальню, снимала со стен фотографии, в первую очередь твои и бабушки с дедушкой. Я уносила тебя из комнаты, в которой она теперь спала не одна. Судя по всему, это было тогда, когда прислали акт о твоем безвестном исчезновении. 1948 год. Наверное, этот документ был очень нужен маме, чтобы вновь выйти замуж.
В нем сказано: Простым письмом на имя прокурора Республики семья имеет право запросить судебное решение о признании гражданина безвестно отсутствующим, которое по истечении пяти лет может быть заменено на судебное решение о признании гражданина умершим. Либо запросить судебное решение о признании гражданина умершим, если пропавший имеет французское подданство и принадлежит к одной из следующих категорий: мобилизованный, военнопленный, беженец, депортированный или политический заключенный, участник Свободных французских сил или Французских внутренних сил[8], лицо, отправленное на принудительные работы в Германию или уклонявшееся от таких работ. Но ты французом не был. До войны ты приложил немало усилий в надежде получить гражданство, о котором мечтал. Тщетно. Ты любил эту страну, но я не уверена, что это было взаимно. Помню твой голос, акцент, помню, как ты коверкал слова, ты говорил по-французски хорошо, но с неправильным произношением; еврей иностранного происхождения — вот единственное сведение о тебе в реестре записей актов гражданского состояния. Поэтому понадобилось ждать еще пять лет, прежде чем тебя официально признали умершим. Маме стать француженкой позволил статус вдовы героя. Меня приравняли к солдатам.
Твое имя высечено на мемориале в Боллене. Его добавили туда далеко не сразу. Сделать это предложил мэр, но он собирался дополнить твоим именем перечень погибших за Францию. Мне же хотелось, и я ему об этом сказала, чтобы написали, что ты был депортирован в Аушвиц. Он не считал это нужным. И я сказала, мол, тогда пусть тебя там вообще не будет. В конце концов он сдался. Это было чуть меньше двадцати лет назад, на пороге XXI века, а он все еще не желал упоминания Аушвица на городском памятнике. Однако ты умер не за Францию. Франция отправила тебя на смерть. Ты ошибся в ней.
В остальном ты оказался прав. Я вернулась.
* * *
Десятого мая Жаклин всегда дарит мне цветы. Каждый год это очень трогает меня и сближает нас, таких разных, но внимательных друг к другу, в этот день есть только мы двое. Десятого мая меня освободили русские из Терезиенштадта, и эту дату я считаю своим вторым днем рождения. Я знаю, что Жаклин делает это не только ради меня, но и ради своего отца ― тебя.
Мое возвращение ― синоним твоего отсутствия. Настолько точный, что мне хотелось стереть его ― исчезнуть самой. Спустя два года после возвращения, в год свадьбы Анри, я решила броситься в Сену. Чуть дальше набережной Сен-Мишель я перелезла через парапет и собиралась было прыгнуть, но какой-то прохожий меня удержал. Потом я заболела туберкулезом, и меня поместили в шикарный санаторий в швейцарском городке Монтана. Иногда меня навещала мама. Но я не выносила ее нетерпения, требования все забыть и жить нормально. Я была такой обузой! И попыталась еще раз умереть.
А ведь в лагере я делала все, чтобы выжить. Чтобы никогда даже в мыслях не позволить себе искать покоя в смерти. Чтобы никогда не броситься на проволоку под электрическим напряжением, как сделала на моих глазах одна заключенная. И она не была единственной, у нас даже появилось расхожее выражение ― пойти на проволоку, то есть быстро умереть от поражения током или от выпущенной с вышки пулеметной очереди и упасть в ров, вырытый прямо перед забором. Чтобы не утратить желания жить, не уподобиться тем, кто позволял себе опуститься, уйти в апатию, выбрав медленное покидание собственного тела, долгую смерть. Поначалу они прекращали оставлять в своей плошке немного воды, чтобы хоть как-то подмыться, переставали есть, забивались подальше, их почему-то называли музельманами[9] ― еще одно определение, придуманное польками, ― может, из-за того, что они, лежа на нарах, укрывались с головой. Вскоре они, истощенные больше нас, оказывались не годны к работе и отправлялись в газовую камеру. Но я держалась. Побеждала болезни и преодолевала искушение отдаться на произвол судьбы. В лагере я впервые соблюла Йом Кипур[10], чтобы почувствовать себя настоящей еврейкой и сохранить собственное достоинство перед SS. Я применяла всевозможные стратегии выживания. И начала, похоже, еще в вагоне. Помнишь? Это было на рассвете, мы подъезжали измотанные до предела, молчаливые, поезд уже замедлял ход, я взгромоздилась кому-то на плечи, взглянула в щель-окошко и увидела группу женщин, идущих строем пять на пять человек, казалось, что на них одинаковые робы, на головах у всех красные косынки, и я сказала: «А у нас тут костюмчики будут». К тому, что нас ожидало, я применила слова из обычной жизни, предпочла их охватившему тебя, как и всех других, молчанию. Уже тогда я сопротивлялась. И когда отворились двери, я услышала, как депортированные в полосатых одеждах шептали: «Отдайте детей старикам, говорите, что вам уже есть восемнадцать». В Дранси мне исполнилось только шестнадцать, к тому же я была очень маленького роста. Эсэсовец три раза подряд заглянул мне в рот, чтобы рассмотреть мои зубы, и я соврала насчет своего возраста.
