— Точно.
— А сколько ты тут, между прочим?
— Почти два месяца, — сказал я и подумал, что уже почти столько же, сколько пробыл в колледже.
— Два месяца! — он рассмеялся.
Вот тут-то он мне и сказал, что я спятил, этаким насмешливо визгливым голосом.
— Ты, наверное, скоро станешь асом в этом деле, — добавил он, зевая. — Больше недели на таком месте никто нормальный не задерживается, — объяснил он. — Живешь тут, как в тюрьме, света белого не видишь, получаешь такие гроши, что на них никак не скрасишь свое жалкое существование, поэтому убираться отсюда надо побыстрей, лучше сразу же после первой получки. Так что давай уноси ноги из этой дыры. Такому здоровому, видному парню, как ты, легко подыскать что-нибудь более подходящее. Господи, это же Америка! Ты ведь отлично можешь устроиться. Сколько ты скопил?
— Немного. Около шестидесяти монет.
— Ну вот и беги отсюда, — сказал он как о чем-то само собой разумеющемся.
Несколько дней все наши разговоры (а они происходили часто: Боб был словоохотлив, а я одинок) велись либо о его алкоголизме, либо о том, чтобы я последовал его совету, немедленно уходил из отеля, снял комнату, устроился на работу в ресторан или магазин, где бы меня могли видеть люди, потому что, внушал Боб, у меня внешность, которая сразу располагает. «Честное лицо», — произнес он так, будто этим все было сказано.
Я, в свою очередь, советовал ему не бросать Анонимных алкоголиков, регулярно ходить на собрания, что он и делал. Каждый день его искушали пьянчуги из нашей бригады, и часто он приходил в комнату, весь дрожа и чуть не плача, и, вцепившись мне в плечо, умолял не дать ему сорваться. «Прошу тебя, малой, держи меня, чтобы я не поддался. Я не хочу, чтобы эти гады меня достали. Помоги мне. Поговори со мной». И я говорил с ним, напоминал ему все, что когда-то он сам мне рассказывал — как рухнула его семейная жизнь, как много раз он терял работу, скитался без копейки между Флоридой и Чикаго, больной, с тяжелого похмелья просыпался в ночлежках, попрошайничал на улицах, — говорил до тех пор, пока он не успокаивался и вновь не обретал решимость выстоять. Я видел, как физически тяжело ему это давалось Он начал худеть, кожа, несмотря на красные пятна и лопнувшие сосудики, приобрела землистый оттенок, по ночам он, похоже, не спал.
Всю неделю у нас с ним была ночная смена, и днем, если он не уходил на собрания Анонимных алкоголиков, я слышал, как он ворочается внизу на койке, пытаясь заснуть при тусклом дневном свете, но в конце концов отчаивался, закуривал, выходил подышать воздухом, возвращался, снова укладывался, стараясь уснуть, и снова у него не получалось.
Однажды за несколько дней до первой получки Боб разбудил меня днем, когда мы спали перед ночной сменой:
— Слушай, малой, никак не могу уснуть. Одолжи мне пару долларов, а? Мне надо купить бутылку.
Его голос звучал непривычно твердо и четко. Он был полон решимости.
— Боб, не надо. Ты ведь вовсе не хочешь. Брось!
— Не учи меня, одолжи мне пару долларов — и все.
На этот раз это была не просьба, а требование.
Я смотрел ему в глаза несколько секунд, но видел в них только собственное отражение.
— Нет, — ответил я и, демонстративно отвернувшись, заснул.
Уже начинало темнеть, когда я проснулся. Мне грозило остаться без ужина, поэтому я бросился из комнаты и помчался по длинному, как тоннель, коридору, который связывал наш спальный корпус с кухней отеля. Там уже сидели за столом посудомойки и носильщики из ночной смены. Боба среди них не было, и никто его нигде не видел.
— Но ведь он же сегодня в ночь! — воскликнул я.
Все только пожали плечами и продолжали есть. Никому не было дела.
В полдюжине номеров на четырнадцатом этаже шла покраска, и мы всю ночь вытаскивали оттуда мебель и относили ее в подвал. Потом еще пришлось подготавливать Креповый зал для завтрака, который заказала торговая палата. Было уже совсем светло, когда я вернулся в комнату. Боб лежал на своей койке и крепко спал.
Я оглядел комнату, проверил урну, даже пошарил в шкафу, но бутылки не нашел. Мое шебуршанье разбудило Боба. Повернувшись на бок, он стал за мной наблюдать.
— Ищешь чего-нибудь?
— Да.
— Бутылку?
— Вот именно.
— Ну и зря, малыш.
— Ты что, не пил?
— Никак нет.
Боб сел на койке и улыбнулся. Впервые он выглядел выспавшимся, даже порозовевшим.
— Не поддался. Хотя чуть-чуть, и все бы, — сказал он, закурив. Глаза его радостно блестели. Он показал большим и указательным пальцами. — Вот столько бы — и все. Но удержался.
Я расплылся в улыбке, словно эта его победа стала моей собственной.
— Значит, ты действительно справился, да? Где же ты был всю ночь?
— Здесь. Пока ты работал, я здесь спал как младенец. Поздно вернулся после собрания АА. Со смены отпросился, сказал, что заболел, пусть вычтут из получки. Зато, вернувшись сюда, проспал всю ночь.
— Вот это прекрасно! — Я пожал ему руку. — Видишь, я же говорил тебе. Нужно ходить на эти собрания АА.
Боб, кивнув, грустно улыбнулся, затушил сигарету и снова лег. Я разделся, забрался на свою койку и, когда услышал похрапывание Боба, спокойно заснул.
Открыв глаза после полудня, я увидел, что Боб опять куда-то пропал. Спустившись с койки, заметил, что картонного чемодана Боба тоже нет. Его ящик в шкафу был пуст. Из ванной исчез его бритвенный прибор. Все ясно: Боб ушел совсем.
Я не знал, что и думать, и мне почему-то стало страшно тоскливо. Сбривая перед зеркалом трехдневную щетину, я размышлял, стараясь понять, что к чему: во-первых, алкоголизм Боба, по-видимому, настолько же присущ ему, как его рост или цвет глаз, и потом, почему меня так это в нем волнует; теперь — его мечта бросить пить и моя мечта… о чем? Об успехе? Прощении? Мести? В каком-то смысле мы с Бобом были похожи, особенно сейчас, когда он упорхнул из отеля. От этой мысли мне стало не по себе. Впервые с тех пор, как вьюжной ночью я сбежал из колледжа, мне было страшно.
Смыв остатки мыльной пены и вытерев бритву, я потянулся за лосьоном и тут только заметил, что он тоже исчез. Это наверняка Боб взял его. Меня охватила злость, но тотчас отпустила. Со вздохом я подумал: да пусть берет себе этот чертов лосьон. Человек ведь ушел, не дождавшись получки, может быть, освежающий лосьон на лице даст ему почувствовать себя утром уверенней, по крайней мере, хоть на несколько минут, что уже неплохо.
Я медленно оделся и, когда завязывал шнурки, заметил знакомую светло-голубую бутылку в урне между шкафом и кроватью. Я достал ее. Она была пуста. Ясно, это Боб выпил ее.
Отшвырнув ее, как дохлую крысу, обратно в урну, я огляделся и будто впервые увидел унылую сумрачную комнату, в которой жил уже почти два месяца, увидел ее немилосердную бедность, убогую мебель, голые стены, линолеумный пол и маленькое окно, выходящее на кирпичную стену гаража, в котором, должно быть, еще стоит голубой «бьюик-седан» Хайнца. На верху шкафчика — пяток моих книг в мягком переплете: детективы, роман Стендаля, антология американского рассказа и стопка моих бумаг: тоненькая пачка писем из дома, альбом для зарисовок и общая тетрадь, куда я все собирался начать делать записи. Приготовлена она была уже давно, когда я еще собирался на Кубу. Вытащив из-под кровати рюкзак, я начал запихивать туда свои вещи.
Я снял комнату у одной старой дамы. Она жила в небольшом домике на окраине Сент-Питерсбурга. Это был тихий район с маленькими коттеджами и зелеными улицами, но его со всех сторон уже теснили гиганты из стекла и бетона с различными конторами, агентствами и филиалами банков.
Комната моя была крохотной, но светлой и чистой, находилась она позади кухни и имела отдельный вход и ванную. Я мог пользоваться и кухней, но мне было лучше есть в своей комнате. В доме царили строгие порядки, на которые я с готовностью согласился: никаких посетителей (под этим надо понимать женщин), не курить, не пить. Курить я как раз собирался бросить, а что касается выпивки, то и до того я пил лишь по большим праздникам. А теперь из-за Боба О’Нила и подавно. Относительно женщин можно было бы, учитывая мой предыдущий опыт, с таким же основанием требовать: никаких марсиан.
— Я христианка, — заявила мне моя хозяйка. — И это христианский дом.
Звали эту даму миссис Треуорджи. Была она в пол моего роста и вся розовая: розовые волосы, розовая кожа, розовые круги вокруг водянистых глаз.
— Я тоже христианин, — заверил я ее.
— Какой церкви?
Поколебавшись секунду, я выпалил:
— Методистской.
Она облегченно улыбнулась и объяснила, где находится ближайшая методистская церковь. Как оказалось, недалеко. Сама она была баптисткой, и поэтому ей приходилось вышагивать каждое воскресенье туда-обратно десять кварталов.
