стоял на старой бочке, одетый в полное церковное облачение, как богослов англиканской церкви. Я никогда не слышал религиозных бесед, наилучшим образом подогнанных для такой человеческой аудитории, как матросы, почти в основном продвигающих за поведи, убедительные и бесспорные, как в геометрии Евклида, и показывающих на примерах страдания из-за совершённых грехов. Никакая простая риторика тут не помогает, её прекрасные обороты суть тщеславие. Вы не можете воздействовать на матросов силой. На них нужно напирать простыми фактами. И обычно таким и был способ, при помощи которого общалось упоминаемое духовенство: те, кто выбирает для своих бесед знакомые темы, что находятся на одном уровне с тем, что хочет их аудитория, всегда преуспевают в привлечении её внимания. В частности, дело касается двух больших пороков, которые больше всего свойственны матросам и которые приводят их к совместному крушению души и тела, такие явления наиболее распространены. И я несколько раз видел в доках, что облачённый священнослужитель обращается к широкой аудитории, состоящей из женщин, пришедших с печально известных соседних переулков и аллей.
Разве не так должно быть? Начиная с поиска истины преподобное духовенство походит на своего божественного Господина не принести несправедливости, но привести грешников к раскаянию. Разве некоторые из них не оставляют перестроенные и комфортные конгрегации, в которых они служили год за годом, и сразу же погружаются, как святой Павел, в очаги заразы и порочных сердец: тогда действительно, они обнаруживают, что справляются с сильным врагом, и победа, одержанная над ним, даёт им право на венок завоевателя. Лучше спасти одного грешника от очевидного греха, который способен его погубить, чем ознакомить с десятью тысячами святых. И подобно тому, как с каждого угла в католических городах святые Дева Мария и младенец Иисус постоянно напоминают каждому прохожему о его Небесах, так и кафедры протестантских проповедников воздвигаются на рынках и на перекрёстках, где божьих людей могут услышать все Его дети.
Глава XXXVI
Старая церковь Святого Николая и морг
Плавучая часовня навевает воспоминания о «Старой церкви», известной многим поколениям моряков, посещавших Ливерпуль. Она стоит очень близко к докам в виде почтенной массы из коричневого камня и именуется горожанами церковью Святого Николая. Я полагаю, что из всех старинных зданий во всем Ливерпуле она сохранилась лучше всего.
Прежде чем город приобрёл современную важность, она была единственным храмом на той стороне Мерси и, находясь на территории смежного округа Уолтон, представляла собой простую часовню, хотя прямые спинки церковных скамей обеспечивали посетителям неплохой комфорт.
В прежние времена перед церковью стояла статуя святого Николая, покровителя моряков, которому, как к святому одного с ними ранга, все набожные матросы адресовали просьбы ниспослать им быстрое и удачное путешествие. Красиво звонили колокола в её башне, и я хорошо помню моё восхищение, когда я впервые услышал их в первое воскресное утро после нашего прибытия в док. Они, казалось, несли с собой напоминание, что-то вроде предупреждения, передаваемого молодому Уиттингтону колоколами церкви Святой Марии в Лондоне: «Веллингборо! Веллингборо! Ты не должен забывать пойти в церковь, Веллингборо! Не забывай, Веллингборо! Веллингборо! Не забывай».
Тридцать или сорок лет назад в эти колокола звонили по возвращению каждого ливерпульского судна из иностранного путешествия. До чего же сильно это иллюстрировало рост городской торговли! Наблюдая тогда тот же самый обычай, скажу, что у колоколов редко выпадала возможность помолчать.
Что показалось самым поразительным в этой почтенной старой церкви и что показалось самым варварским и повлияло на почитание, с которым я относился к этой освящённой временем постройке, так это окружающее её кладбище. Его из-за близкого соседства с прибежищем толп докеров вдоль и поперёк пересекали проходы во всех направлениях, и по надгробным плитам, которые не стояли вертикально, а лежали (действительно, своим положением способствуя шлифовке собственной поверхности), постоянно ходило множество людей, и их пятки стирали черепа и скрещённые кости как последнее напоминание о покойном. Когда рабочие, использовавшиеся при погрузке и разгрузке, в полдень уходили на час, чтобы пообедать, многие из них удалялись на кладбище и располагались на надгробных плитах, используя смежные плиты в качестве стола. Я часто видел мужчин, разлёгшихся в пьяном сне на эти плитах, и однажды, отодвинув руку одного из спящих, прочитал следующую надпись, которая, пожалуй, больше подходила живому человеку, нежели мёртвому:
УЛЕГШИСЬ ЗДЕСЬ, ВЫ ФОРМОЙ УПОДОБИТЕСЬ ПЬЯНИЦЕ ТОБИАСУ.
Из-за двух незабываемых обстоятельств, связанных с этой церковью, я обязан моему прекрасному другу Сафьяну, который сообщил мне, что в 1588 году граф Дерби, направляясь к своей резиденции и ожидая возможности прохода к острову Мэн, совместными усилиями установил и украсил роскошную конюшню в церкви для своего приёма. И, кроме того, во время кромвелевских войн эта местность была занята безумным племянником короля Карла, принцем Рупертом, который переделал старую церковь в армейскую тюрьму и конюшню, тогда же, несомненно, другая «роскошная конюшня» была устроена для коня некоего благородного кавалерийского офицера.
В подвале церкви находится Дом мёртвых, подобно Моргу в Париже, где выставляют тела утопленников, пока их не востребуют друзья или пока их не похоронят на общественные средства.
Из-за множества занятых на погрузке людей этот морг всегда более или менее заполнен. Каждый раз, когда я проходил по Чепел-стрит, то, пользуясь моментом, видел, как толпа пристально смотрит через мрачную железную решётку двери на лица утопленников, находящихся внутри помещения. И однажды, когда дверь была открыта, я увидел матроса, вытянувшегося, неподвижного и окоченевшего, с завёрнутым рукавом на костюме, открывающем на руке татуировку с его именем и датой рождения. У него был настолько внушительный вид, что выглядел он как свой собственный надгробный камень.
Мне сказали, что за извлечение упавших в доках людей в случае, если человек вернулся к жизни, предлагается приличное вознаграждение и суммы поменьше, если он безвозвратно утонул. Соблазнённые этим, несколько неприятных стариков и женщин постоянно рыскают в доках, выискивая тела. Я замечал их преимущественно ранним утром, когда они выходили из своих логовищ, действуя по тому же самому принципу, что и мусорные сборщики, собирающие тряпки на улицах и выходящие пораньше при первых же лучах света, то есть когда ночной урожай уже созрел.
Кажется, нет такого человеческого бедствия, которое не приносило бы кому-то доход. Предприниматели, дьячки, могильщики и возничие катафалков живут за счёт мёртвых и более всего процветают во время чумы. И эти несчастные старики и женщины охотятся за трупами, чтобы удержать самих себя от попадания на кладбище, поскольку сами по себе они самые несчастные из всех голодных.
Глава XXXVII
Что увидел Редберн
на улице Ланселот-хэй
Морг напомнил мне о других печальных вещах, поскольку рядом с ним располагалось и без того много мест, связанных с весьма болезненными событиями.
Идя к нашему пансиону под вывеской с балтиморским клипером, я обычно проходил по узкой улице под названием
«Ланселот-хэй», обставленной тёмными, подобными тюрьмам, хлопковыми складами. На этой улице или, скорее, переулке вы редко встретите кого-либо, кроме грузчика или некоего старого одинокого складского сторожа, обитающего как призрак в своём прокопчённом логове.
Однажды, проходя через это место, я услышал слабый крик, который, как показалось, выходил из-под земли. Тут была всего лишь полоска изогнутого тротуара, тёмные стены стояли по обеим сторонам дороги, превращая полдень в сумерки, и в поле зрения не было ни души. Я привстал и уже почти побежал, когда услышал этот заунывный звук. Он показался низким, безнадёжным и каким-то навсегда потерянным. Наконец, я подошёл к отверстию, которое сообщалось с находящимися внизу глубокими рядами подвалов старого разрушенного склада, и там, приблизительно на пятнадцать футов ниже дорожки в невыразимом запустении разглядел сидящую со склонённой головой какую-то женщину. Её синие руки были сложены на её мертвенно-бледной груди, в то время как двое сидевших рядом детей
