Чем отличается пошлость от подлости?
Интересный путь прошло значение слова «пошлый». По Далю, изначально «пошлый» значило «старый», "давний", «древний», "исконный". Старая, торная, хоженая дорога — дорога пошлая, пошлялись изрядно по ней, и в такой дороге плохого ничего не усматривалось, напротив — надежная, приведет.
С какого-то времени, однако, появляется оттенок неодобрения: «пошлый» — значит уже «устарелый», "слишком общеизвестный", «надоевший», "избитый", "вышедший из употребления", а затем и «низкий», "грубый", «вульгарный», наконец, "неприличный".
Тепловатый привязчивый запашок, исходящий из несвежих продуктов… Именно — иначе как в обонятельных категориях суть пошлости не схватить. Пошлость пахнет подкисшим пивом и вчерашними газетами, от нее несет молью, духами, противозачаточными пилюлями. Можно учуять и пот тревожности, и самодовольство, и зависть, и не допускающую в себе сомнений добропорядочность…
Пошлость пахнет протухшей наивностью.
Качество противоположное (первозданность! свежесть!), пошлость, тем не менее, из наивности и происходит. Утрата наивности и есть, собственно, пошлость. Утрата не изъятием, а распадом.
Владения пошлости — все, что лежит между неведением и мудростью, между детскостью и гениальностью — все необозримые пространства недознания, недомыслия, недочувствия. Чудище обло!..
Жалким розовым язычком болтается в пасти его то, что, пожалуй, и пошляку в грустную минуту покажется пошлостью — пошлость похабная.
Перетекая сама в себя, в развитом виде пошлость являет собой классического глиста. Фантасмагория паразитизма. Самозарождение из всего и вся.
"Подними глаза, прохожий, мы с тобою так похожи…" Искушенный пошляк знает тебя как облупленного, навязывает тебе твой тошнотно знакомый образ, уверен в твоих реакциях, ожидает аплодисментов. Кто и когда мог противостоять опошлению?..
Радуемся и плачем от умиления, встретив родную пошлость посреди горных высот: ох, ну вот, слава богу, можно расслабиться и позволительно жить: он гений, но он такой же, как мы, даже хуже. Пошлость — ложь всякой правды, смерть всякой жизни.
Вот и придется с тобой на этом проститься, Жорик Оргаев. Я виноват за тебя. Не углядел твоей черной дыры, только инстинктивно отталкивался.
Бывают у всякого безмасочные мгновения. На каком-то симпозиуме мы столкнулись в туалете, обычное замешательство: ты издал некий «фых», я отвел взгляд, с тем и разошлись.
Вот в тот миг, странно ли, ты мне наконец и открылся. Глаза у тебя навечно испуганные: слепой голый ужас безлюбого существования, ПУСТОЕ МОКРОЕ МЕСТО, по той клятве точь-в-точь…
При гениальных счетно-психологических способностях полнейшее отсутствие слуха на искренность.
Ты не понимал свободы, не слышал ее. Живопись могла бы спасти, но не ухватился.
Самозащита твоя прошла много стадий, и теперь остается только определить конечное состояние.
Ты не болен и не здоров. Ты пошл.
Пошлость и подлость — расстояние в одну букву.
Убийцей тебя не считаю. Я сам. Не справился.
И на этом навечно прекращаю о тебе думать.
С предком ночной разговор
…Время буксует, начинает медленно катиться назад, все быстрей… Рассвет зреет, проступает сквозь деревья, что напротив моего окна (в этот час с ними еще можно поговорить), прорезает занавесь… В это время из соседнего пространства всегда доносятся неудивляющие бредовые звуки: то ли кошка мяучит, то ли ребенок плачет, то ли женщина стонет…
Это умирает ночь. Рассвет становится настырным, находчивым, с пулеметной голубизной, и ворона, все та же самая, опять спросонья нехорошо выразилась, как-то полтора раза.
Общежитие призраков открывается на учет.
— Уй-Я! Предок! Уй-Я-a-a!.. Ну где ты?..
— Ан-Тон?.. Я не Уй-Я, я Ух-Ах, пора бы запомнить. Уй-Я был мой прапра...-...прапра-дедушка, не смей его беспокоить, он смерть как устал. Ну, чего тебе?
— Поговорить надо.
— Не дает покоя старику, что за болтун. Не говорить надо, а жить, я же тебя учил.
— Не ворчи, я не долго. Неизвестно, кто из нас старше. Ты умер в двадцать восемь, а мне уже сорок с гаком. Ты не умел читать, не знал арифметики…
— А ты не умеешь делать каменные топоры и бросать копье, не умеешь нюхать следы, есть не умеешь, не есть не умеешь, спать не умеешь, не спать не умеешь, бегать разучился, добывать жен никогда не научишься. Ну иди, играй.
— Подожди, а зачем ты жил?
— Опять за свое?
— Но ведь я — это ты, сам же говорил?
— Я такого не хотел.
— А какого?
— Как я, только лучше. Сильнее. Удачливее. Первый мой сын, мой мальчик Гин-Ах, стал таким, стал. Сильный, хороший. Был Вождем племени, Великим Шаманом. Ум-Хаз родила мне его, когда мне было семнадцать, а ей не было и пятнадцати. В десять лет без промаха метал дротик с обеих рук, в двенадцать ударом дубины сбил в прыжке саблезубого тигра, и тут подоспел я. А когда Аб-Хаб, проклятье на семя его, сожрал мою душу, Гин-Ах постиг Великое Заклинание Ум-Дахиб, моей бабки, и отомстил ему, а когда Хум-Гахум, проклятье на имя его, проклятье на весь род его…
— Хватит, сто раз слышал. Скажи лучше: зачем все это, ежели я плохой? Какой смысл?
— Дурачок, совсем тебя цивилизация загребла. Мы, как и вы, жили для своей жизни. Жили, чтобы есть Унуаху — антилопа такая, примерно с нынешнего слона. Жили, чтобы пить воду из озера Ой-Ей-Ей — вода, какая вода! — у вас такой нет. Чтобы жевать агагу — это плоды такие, вы их заменили своими невкусными наркотиками и этой безумной дрянью, от которой мой дух выворачивается наизнанку, ты много раз это со мною делал, плохой мальчишка…
— Еще зачем?
— Чтобы разить врагов и съедать их печенки. Чтобы плясать у костров и играть в дам-дам, я тебе уже показал эту игру, у тебя кое-что получалось. Чтобы Ум-Хаз была моей днем и ночью, и чтобы Ум-Дам, ее сестра — тоже моей, только моей…
— Но неужели ты не задумывался…
— Я разговаривал с Иегуагу.
— Это твой бог?
— Какой бог?.. Иегуагу был змеем с огненными глазами, днем он жил в озере Ой-Ей-Ей, а ночью летал. Он взял у меня Ум-Дам и моего брата Уй-Ая.
— Ты рассердился?
— Когда он забрал Ум-Дам, я целый день кидал в него большими камнями. А когда взял и Уй-Ая, я поклялся, что больше никогда не буду с ним разговаривать и попросил Бум-Баха убить его огненным копьем. Но этой же ночью Иегуагу прилетел ко мне и сказал, чтобы я был спокоен, потому что так надо.
— Зачем?
— Тебе этого не понять, но узнай: потомок Уй-Ая убил бы твоего деда, и ты не смог бы родиться. А от меня и Ум-Дам еще в триста восемьдесят девятом колене произошел бы тигрочеловек Курухуру, а от него детоеды, племя истребительное, после них не было бы уже людей на земле.
— Быть не может.
— Говорил — не поймешь. Я пошел.
— Погоди, дедуль, погоди. Неужели и вправду считаешь мою жизнь неудавшейся, зряшной?
— Погляжу, как умрешь.
— А если…
— Кто-нибудь да останется. У Гин-Аха было двадцать шесть сыновей, а моих, слава Иегуагу, полмира, все они твои братья, и остальные полмира тоже.
— А не можешь ли подсказать…
— Не приставай, не знаю и знать не советую. Благословляю семя твое, ну, привет.
Хамский день
…Посетил офис, потом двух пациентов, мотался, ехал в переполненном автобусе, двадцать минут стоял на одной ноге. Давно заметил, что автобус автобусу рознь, в том смысле, что при одинаковом давлении бывают разные атмосферы.
В одном сразу попадаешь в пихательную среду, из другого выскакиваешь, как из хорошей парилки, раздавленно-окрыленным. Попадаются и такие, где вполне можно вздремнуть, стоя вот так на одной пятке и оперевшись о чей-нибудь дружественно-меланхолический нос.
Решает какой-то невидимый хамский вирус, кто-то успевает его выдохнуть, и пошло-поехало… Некоторые машины следовало бы немедленно снимать с линии и подвергать психической дезинфекции.
На этот раз задал тон водитель, хам-виртуоз: то гнал как ошпаренный, то, круто тормозя, уминал публику и рывками наддавал газ — "Кх-х-роходите вперед!" — "Кх-х-освободите заднюю дверь!" — "Оплачивайте х-х-р-роезд!" — надсадные рыки из репродуктора, как щебенка… М-да, такой проезд надо не оплачивать, а оплакивать, грустно думал я.
Еще на подножке ощутил, что будет секунд через пятьдесят… И точно: сперва две прекрасноликие девы вдруг закипели, затанцевали, заскрежетали, спины их, как одноименные полюса магнитов, начали судорожно отталкиваться друг от дружки — возникла со всей очевидностью острая несовместимость спин; тут же старушка с кошелкой рухнула на кошелку с другой старушкой, старушки молча поцеловались, запищал ребенок, кто-то закашлялся, у кого-то что-то квакнуло, раздавилось, закапало, а затем…
