А затем седой инвалид с палкой, резко поднявшись с места, рванулся к выходу. До выхода был метр, всего метр, но этот метр надо было пройти. И он шел, как танк — тараном пробив туннель между двумя вышеупомянутыми спинами, встретил на своем пути нечто и горячо толкнул — с силой, умноженной тормозным рывком, нечто полетело вперед и разрушило на своем пути объятия еще двух спин, одна из которых в результате обняла мою печень. Нечто оказалось таким же седым инвалидом, с такой же палкой, и проявило незаурядное присутствие духа: прыгнуло на свое место обратно, убежденно и энергично, а поскольку там уже находилось первое нечто…
— Я те толкну, я те толкну!!
— Кого ты толкаешь? Кого толкаешь?!
— А ты кого толкаешь? А? Ты!…
— !!! Ух ты…
Вокруг них, как всегда при драке, путем простой дематериализации окружающих мгновенно образовалось вакуумное пространство — задыхаясь, они были уже готовы пустить в ход палки, но размахнуться из-за тесняка не могли…
— Да прекратите же вы, стыдно! Пожилые люди! — раздался наконец чей-то срывающийся человеческий голос, кажется, мой.
— А вот ему и стыдно, он первый…
И вдруг они друг друга увидели: я это понял по остановившемуся взгляду обоих. В тишине автобус остановился, вяло открылась дверь Один вывалился; другой остался, тяжело дыша; предложили — не сел.
— Остановку проехал… Однополчанин он мой… После этой сцены рывки сразу прекратились, машина пошла мягко…
Когда попросторнело, я пробрался к кабине, приник, всмотрелся в водителя. Молодой, сероголовый, плюгавенький. Сегодня с утра пораньше его унизили. Ночью не выспался. Не пьянствовал, нет — недавно родился ребенок, и уже давние нелады с женой. Грозное рычанье при такой цыплячьей гортани физиологически невозможно, хрипел микрофон…
Вечером кадры хамского дня провалились в запасник памяти, всплыл другой…
Час пик в метро. Помесь миксера с мясорубкой, рокочущий эскалатор, проворачивающий людское месиво… Вот уж когда физически чувствуешь себя неотъемлемой частью массы: несет, тащит, толкает пульсирующий поток потной плоти — не выпасть, не выскочить: можно почти не шевелиться ("ну куда прешь, спешишь, что ли?.."), плыть можно, наполняя себя сладкими грезами ("ну куда прешь…") — и вот — в миг, когда меня поставило на ступеньку, а я этого не почувствовал, — в этот миг Я УВИДЕЛ. Не было больше толпы толкущихся тел — где-то бесконечно далеко был этот сон, вечность назад забытый, — а здесь были ОНИ. (Мурашечный озноб, обычный мой знак…) Я увидел деревья, сделавшиеся людьми. Я увидел совершенную красоту каждого — тайну времен и неисчислимость прожитых жизней, огни новых солнц, тени погасших… И надо всем — голос огненный, океанский, органный — эскалатор продолжал двигаться, я вместе с ним, вокруг меня продолжали стоять и двигаться, двигаться и стоять…
Слушайте — как же это… Ведь только же что…
Домой шел обычным маршрутом. Телефон-автомат. В темноте не было видно, кто там, но некие вибрации выдавали интенсивную деятельность, и, когда я прошел мимо, из кабины вослед вывинтился голосок:
— Я не не-ервничаю… Так если ж он по-хамски сделал, так я ж то-оже по-хамски сделаю…
И впрямь Земля — ад какой-то другой планеты.
Ухмылка вечности
Любовь к незнакомым родным, к Тому или Той, кого не знаю и люблю — вот что держит живое…
Слышишь ли, видишь ли меня, мой Неведомый?..
Детская глупость: вычислять доли мгновения перед ухмылкой вечности, проверять часы, не опаздываешь ли. (И ты, наверное, так же?..)
Собираться — всегда пора. Но вдруг прав ребенок, чувствующий себя не гостем Вечности, а хозяином?..
Магия портрета
Не зря древние боялись магической силы рисунка, не зря верили, что художник, нарисовавший портрет человека, овладевает его душой…
Что такое портрет?
Чья-то душа, говорящая через художника? Или сам художник, говорящий свое через другую душу?..
Не важно, — важно лишь, чтобы портрет был живым и только — чтобы был настоящим…
К выдуманному герою романа, к существу сказочному или аллегорическому, требование наше всегда одно и неукоснительное: чтобы его можно было себе представить, поверить — что где-то есть такой, что вот мог бы быть…
Чтобы живым был хоть малюсенькой черточкой, за которую с пьяной радостью зацепится благодарное воображение…
Джоконда являет нам исполнение этого требования в сверхчеловеческой полноте. Она живее оригинала, живее всех своих созерцателей и живее автора, своего тайного близнеца.
Она перескочила в другое измерение.
В страстной этой тяге — поверить искусству — сталкиваются в нас жажда жизни и ее неприятие. Мы не хотим быть только собой, мы жаждем узнавания через неузнаваемость. Мы желаем стать своими ненаписанными портретами.
О простом человеке и его сложности
Так называемый простой народ не был простым никогда, был только глупый миф о его простоте.
Не было никогда человека, не загруженного историей и не искривленного современностью. Были охотники, земледельцы, ремесленники, были рабы и рабовладельцы, мужики, дворня, были образованные и необразованные — но не было бескультурных.
Необразованные несли через века собственную культуру. Это были, прежде всего, люди местные.
Индустриализация перетапливает их в повсеместных. Время стремительно погребает остатки "почвы".
Остаются общечеловеческие начала, общечеловеческие болезни и безымянные духи Вечности.
Сегодня "простым человеком" можно считать ребенка до полугода. Далее перед вами уже человек современный и сложный. Во множественном числе этот человек образует массу недообразованных, не помнящих родства дальше второго поколения, не имеющих ни сословных, ни профессиональных, ни духовных традиций людей, все более повсеместных по культуре и все более местных но интересам.
И внук крестьянина, и потомок царского рода имеют ныне равную вероятность осесть в категорию тех, за кем русская литература еще с прошлого века закрепила наименование обывателя. Он практически одинаков и в Китае, и в Дании, и в Танзании.
Он занят собой — своими нуждами, своими проблемами. Как и в прошлые века, мечется между духовностью и звериностью, рождает и свет, и тьму…
"Я люблю тебя, человечек", — шепчет ему Бог.
Он не слышит…
О тщете усилий и нечаянности удач
Господи, для чего Тебе этот сумасшедший мир? Как попускаешь?.. Дерутся все: негры с белыми, арабы с евреями, коммунисты с капиталистами, коммунисты с коммунистами, арабы с арабами, евреи с евреями, негры с неграми, христиане с христианами…
Боже! Зачем?
Бывают моменты черной тоски от тщеты усилий — человеческих усилий, направленных на человека же. На читателей, на зрителей, на пациентов. На детей, на потомков. На себя самого.
Все зря, все не впрок. Не в коня корм!
Историческая оскомина. Сколько вдохновения и труда, сколько мученичества, сколько страстного убеждения — и внапраслину все. Как издревле — убивают, обманывают, пьют, калечатся и калечат…
Непробиваемая порода.
Или не зря?.. Или все-таки не совсем зря?..
Ведь при всем бессилии обратить массу — что-то все-таки остается у единиц?.. Что-то передается, как-то срабатывает?.. Эстафета — только от лучших к лучшим, но вдруг — и НЕ ТОЛЬКО к лучшим?..
Существенно: что удается — то не намеренно, а как-то нечаянно и побочно, само…
В этом и чуется воля Высшая, и отсюда приходишь к мистической надежде, к молитве.
Да, надо действовать, действовать вопреки…
Смех небесный
Кто же Ты, сделавший эту хрупкую плоть вулканом своей энергии? Сколько, о, сколько ее пронеслось уже через слово мое, через клавиши — океан, мощь разрывающая…
Дай же, Господи, изойти, пошли нестерпимое!..
Не отпустишь, знаю. На службе. Не для того ли оставляешь меня, вопреки всему, молодым, свежим, как будто сегодня только начинающим жить. Как благодетельно насилуешь волю, как снисходителен к потугам самонадеянного умишки. Слышу небесный смех — вот он ты, дурачок — удивляйся, живи!
О, легче…
Мама зовет
Проснулся от сновидения. Видел маму, листал какой-то альбом, повествующий о ее болезни, с большим количеством цветных вкладышей. Текст был давно знакомый, я был кем-то вроде научного консультанта и, холодно комментируя, вдруг заметил живое, искаженное болью выражение одной из фотографий — глаз будто вывернут… Ужалила жуть, проснулся с криком раздираемой пуповины…
— Мама!.. Зовешь на помощь?.. Или приходишь?..
Я скоро, еще чуть-чуть…
