— Дочка, раз уж мой оболтус съехал, к этому присмотришься? — прошептала Марья Николаевна, подняв брови.
Что мне было говорить, когда я привезла ее домой, а она не нашла «любимого Валю» на положенном месте? То, что мы разошлись и он уехал. Как устроится на новом месте, сразу заберет мать к себе. То, что это «как» растянется на годы, я не уточняла. Хорошо хоть, она забыла «мое имя» и Галиной больше не называла, но спросить стеснялась, остановившись на нейтральном «дочка». Внуки были в частной школе, сейчас это модно, и бабушка проглотила мои выдумки без вопросов, может, потому что сама была на них горазда и часто забывала, что говорила ранее и выдавала совсем другую версию.
Ефим вылез из подвала, в глазах скакали веселые чертики. Он картинно крутанулся, видимо, предлагая послушаться совета, и полез на чердак, лестница на который начиналась за чуланной дверью, узкая деревянная, крутая, без перил. Ну, по крайней мере, чувство юмора у него есть.
Я редко видела Ефима, как и все остальные жители стежки. Он не занимался организационно-хозяйственными делами, как староста, не охранял, в том смысле, который вкладывали в это понятие брежатые. Он именно хранил стежку. Существовало поверье, что если принявшего браслеты безвременья часто видят, значит, жди беды и впереди суровые времена.
И теперь он искал Константина на моем чердаке. Сам факт вызывал смутное беспокойство. Зачем целитель хранителю? Чем он важен для стежки, раз Ефим подключился к его поискам? Наверху что-то грохнуло. Чердак у меня — та еще свалка ненужных вещей, большую часть которых я в глаза не видела, получив в наследство от прежних жильцов.
Молодой человек спустился вниз, на щеке темнело пятно, на мундире осели нити паутины, на сапогах пыль.
— Благодарю за помощь и терпение, — снова этот полупоклон, заставляющий меня чувствовать себя немного неловко.
Больше ни слова не говоря, хранитель вышел в темный морозный вечер. Прежде чем закрылась дверь, в проем успело залететь несколько снежинок, тут же осевших капельками воды на деревянный пол. Ефим никогда не носил ничего, кроме старой, пришедшей из другой эпохи формы и черных сапог. Ему не было холодно зимой, жарко летом, не было мокро осенью, ветрено весной. С медицинской точки зрения он наверняка мертв. С нашей точки зрения он хранил жизнь, и это вызывало уважение и таких, как Тём, и таких, как я.
— Ишь ты, — удивилась бабка, — в наше время обыск по-другому проводили.
Я хмыкнула. Интересоваться, откуда это известно Марье Николаевне, я не стала, все равно расскажет.
— Что за эскулапа ищут? — спросила она, когда мы вернулись за стол.
Любопытство вообще было одной из главных ее черт.
В следующий раз меня заставила вспомнить о черном целителе Пашка. Через два дня по внутреннему кругу и через двадцать по времени людей мы успели нарядить елку и встретить Новый год, впервые за три года я праздновала его не в одиночестве. Попутно уговорила Марью Николаевну на покупку нового пальто, в качестве подарка, так как воротник на старом напоминал хвост лисы, еще при жизни переболевшей лишаем. В итоге я вернулась из города с обновкой, надеясь получить одобрение бабки, так как выбирала на собственный вкус.
Дома застала почти идиллическую картину. Пашку, всхлипывающую на плече у Марьи Николаевны, на запястье которой горел голубым светом пятиугольник с вписанным в него символом. Старик постарался, этот знак видели все, кроме самой старушки. Печать предупреждала о том, что ее носитель недееспособен, находится под защитой и может быть умерщвлен лишь с разрешения хозяина. У печати было еще одно свойство: она начинала светиться, когда на ее обладателя была направлена угроза. И эта угроза в данный момент сидела рядом и блестяще притворялась человеком.
Пашка вытерла слезы платком, который подала старушка, в глазах горе. Если бы не свет печати, я бы ей поверила.
— Ох, девоньки, что же это деется, — бабка села на диван.
— Пашка, что случилось? — резко спросила я, бросая пакеты с покупками на пол.
— Костя пропал, — явидь отвернулась.
Вот и приехали.
— Дался вам всем этот целитель! — Я села между Марьей Николаевной и Пашкой и передразнила, — Костя?
Глаза явиди полыхнули алым цветом злости.
— Так-то лучше, заканчивай мелодраму и рассказывай, зачем пришла, не плакать же.
— Дочка, — в голосе моей бабки слышалась укоризна.
— Я хочу найти Константина, — гнев высушил Пашкины слезы.
— Прекрасно. Присоединяйся к всеобщему безумию. Штаб у старика дома. Тебя проводить?
— Они меня выгнали, — явидь отвернулась.
— Это кто ж такой смелый? — удивилась я.
Бабка сжала махонькие кулачки и потрясла ими в воздухе.
— Мужики, — у нее получилось не слово, а ругательство.
— Ефим. Он считает, я потеряла адекватность суждений и не могу смотреть на ситуацию непредвзято.
— А ты можешь?
Пашка вскочила, зашипела, скидывая человеческий облик, как отслужившую свое кожу, и стремительно обрастая чешуей. Агатово-черные пластины, иглы когтей, двойной ромб зрачков, волосы, обычно свободно лежавшие по плечам, приподнялись наподобие капюшона. Ноги стали срастаться в хвост, сперва тазовые кости, затем колени, лодыжки, ступни, каждый сустав удлинялся вдвое. Теперь было понятно, почему Пашка носила только юбки.
— Батюшки светы, — Марья Николаевна перекрестилась. Все мы атеисты до первого встреченного монстра.
Явидь броском приблизила свое лицо, вернее, теперь уже морду, к моему. Странный травяной запах ударил в ноздри. Раздвоенный язык танцевал между острых клыков, в горле по-прежнему зарождалось угрожающее шипение.
— Что происходит? — Я не отпрянула, не отвела взгляда от горящих зрачков, зная, это будет расценено как слабость, или еще хуже, приглашение к охоте. Бабка размеренно что-то бормотала. Молитву? Главное, чтобы не сорвалась в истерику, не побежала и ее не хватил сердечный приступ. С остальным разберемся.
— Я спрашиваю, потому как впервые со дня нашего знакомства вижу твой настоящий облик. Не возьмешь себя в руки, рискуешь остаться без работы, так как сама устранишь объект наблюдения.
В бабкином речитативе явно проскользнуло «чудище поганое», и я с какой-то необъяснимой гордостью поняла: она не молится, а перебирает ругательства.
По телу явиди прошла дрожь, встопорщенные чешуйки стали смыкаться. Пашка метнулась в сторону, уронив хвостом стул, шипение стихло. Обратное превращение мы встретили тишиной, даже у старушки кончились ругательства. Подруга невозмутимо надела обратно туфли, подняла стул и села. Печать на руке бабки потухла.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
