Еще весной он попробовал написать тайное эротическое сочинение в подражание не забытым им новеллам больничного писателя. На первый раз он выбрал самый простой вариант сюжета: зарубежный супершпион во время дипломатического приема на скорую руку соблазняет жену какого-то посла (оставалось, впрочем, большим вопросом, кто кого соблазнил, – оба были мастерами). Работа оставила у Фурмана странное чувство. Быстро поднимающееся возбуждение, безусловно, мешало сосредоточиться на литературном качестве и деталях. Но если именно возбуждение и было истинной целью этого жанра, а все прочее – лишь необязательным украшением, то зачем вообще надо притворяться «литературой»? Наиболее чистым образцом тогда будут схематичные туалетные рисунки – хотя животные как-то ведь обходятся и без этих картинок?..
Тетрадка с запретным сочинением (которое было предусмотрительно начато в ней сзади) некоторое время пролежала без движения на полке в куче других школьных бумажек, но потом Фурман решил проверить на ком-нибудь свои сомнения и дал почитать «секретное произведение» старому приятелю по кличке Влас-Колбас. Тот в полном восторге заказал продолжение, но, пока Фурман обдумывал следующее сочинение, тетрадка была обнаружена мамой. Обошлось, в общем-то, без скандала, но реакция мамы была настолько жестко-саркастичной, что Фурман с детским облегчением отказался от «нехорошего» издательского проекта (к тому же наступило лето, и общение с возможными читателями прервалось само собой).
Боря, который случайно оказался свидетелем разговора с мамой и, преодолев ее раздраженное сопротивление, ознакомился с «крамольным» содержанием тетрадочки, отнесся к младшему брату с сочувственной иронией. Если уж ты дошел до такой жизни, сказал он, то, чем упражняться в писании всякой дряни, почитай-ка лучше произведения хороших писателей на эту тему – может, хоть какой-то толк будет от твоих страданий.
Следуя его непосредственным указаниям, Фурман прочитал подряд три рассказа разных авторов: «У нас в Мичигане» Эрнеста Хемингуэя (грубоватый бытовой эпизод, оставляющий ощущение загадочной недосказанности), «Морскую болезнь» Куприна (душная, потная и отвратительно притягательная история изнасилования пассажирки в корабельной каюте – история, созданная, без сомнений, большим мастером слова, однако по своей атмосфере подозрительно напоминающая сочинения бедного больничного мечтателя) и «Володю» Чехова (жестко описанная трагедия разом ставила на место жалкие мальчишеские мечты о женском внимании), а затем взялся за рекомендованные Борей толстые романы: «Человека, который смеется» Гюго, «Яму» Куприна и первые тома собрания сочинений Мопассана. Он получил самые разнообразные впечатления, в том числе и по непосредственно интересовавшей его теме: к примеру, вместе с увечным героем романа Гюго он узнал о неком совершенно неотразимом способе поцелуя с помощью просовываемого в чужой рот языка (проверить это было пока невозможно – так же, впрочем, как и оценить удовольствие, получаемое от того, что кто-то лезет в твой рот своим языком). Но его немного огорчило и озадачило то обстоятельство, что женщины во всех этих «возбуждающих» произведениях большой литературы почти всегда оказывались лживыми, глупыми или же изощренно жестокими существами…
И вот теперь, в Покрове, маясь от безделья и одиночества, он стал очень серьезно, со всем доступным ему искусством, рисовать мягким черным карандашом голых женщин – каждый раз начиная, вопреки правилам, с головы и лица и придавая им чуть ли не самое большое значение в работе. Эти взрослые женщины всегда выходили у него худыми, печальными и деликатно скованными, несмотря на призывно-ласковые позы; у всех у них были небольшие аккуратные груди, а неведомое для рисовальщика беззащитно-потаенное место с бережной грустью укрывалось им в густых и мягких завитках волос. Все рисунки – даже те, которыми он, возможно, мог бы гордиться как художник, – по окончании работы или максимум на следующий день беспощадно уничтожались. Он пытался рисовать и красками, но его любимая жирная гуашь, которую он использовал «почти как масло», давно уже окаменела в своих пластмассовых баночках, а акварельной техникой он владел плохо: пробы получались либо слишком грязными, либо просто недостойно грубыми.
Но возбуждение все больше одолевало его, загораясь теперь в любой момент, чем бы он ни занимался. Чуть ли не каждую ночь он прокручивал томительное продолжение сна с Ларисой Константиновной; или спасал униженную бандитом загорелую девушку; две смешливые студентки педучилища на своей высокой жаркой кровати защекотывали его до смерти; или же врач-невропатолог Алексеева начинала вести себя уже настолько раскованно, что… По правде, он так и не понимал, что реально происходит во время этого пресловутого «полового акта» – несмотря на бесконечные упоминания в мальчишеских разговорах, художественные описания и отупляющее изучение соответствующих статей в Популярной медицинской энциклопедии. Однажды ночью ему вдруг пришло в голову, что схематически устройство женского полового органа напоминает пустую трубочку, в которую, видимо, и должен вставляться этот неугомонно вздымающийся толстый стебель. Он решил провести эксперимент. Предположим, что так… Дальше в медицинской энциклопедии говорилось о каких-то особых движениях – «фрикциях». Видимо, что-то вроде этого… Неужели у мужчин с женщинами по-настоящему все так и происходит?.. В общем-то, можно сказать, что это приятно, – но не более того. Почему же тогда во всех книгах все сходят по этому с ума? Странно…
Внезапно на конце стебля очень остро защемило. Исследователь испуганно напрягся… Стало немного полегче, но с его прибором начало твориться что-то неправильное: теперь он уже сам собой задергался и запульсировал с неконтролируемой силой, точно зажатое в кулаке живое существо, пытающееся вырваться на волю… Это был какой-то припадок. – Я не могу его остановить! Боже мой, что же это?! Я сам виноват! Я там что-то сломал!.. – На конце бешено подпрыгивающего стебля с болезненной неотвратимостью накапливалась какая-то угловатая тяжесть, словно там, внутри, раздвигая плоть, с чудовищной быстротой разрастался стеклянный многогранник, – еще чуть-чуть, и кожа там просто лопнет… Фурман застонал от ужаса – и вдруг с этими безумными толчками на его руку, на живот, на трусы, на весь мир ХЛЫНУЛА КРОВЬ… Он в панике попытался зажать рану, но пальцы скользили, а дикий зверь прыгал и рвался, плюясь горячей густой пеной…
«Больше не течет, – отстраненно отметил Фурман сквозь пелену смерти. – Остановилась… Для крови слишком густая и липкая. Значит, все еще хуже – это вышел гной. Господи, сколько же его там было…
И как это я до сих пор ходил с этим и еще не умер?» – искренне удивился он.
Надо было что-то делать: будить бабушку, вызывать скорую… А может, обойдется как-нибудь? Какие-то силы в нем еще оставались. Хотя бы посмотреть, что там. Он мучительно поднялся, включил настольную лампу и с брезгливым ужасом оттянул трусы.
Там ничего не было. В смысле – РАНЫ. Все казалось целым. На коже – никаких следов разрывов. Он ничего не мог понять. Неужели гной вылился прямо так…
Может, это не гной? Тогда что?!
И вдруг догадался.
Это же семенная жидкость. Семя. Которое «брызжет» у самцов!.. Так вот она какая…
Что-то в нем тихо вздохнуло.
И что же, я теперь самец? – обиженно подумал он. – А кем же я тогда был до этого?.. Разве не маленьким самцом?
Нет, ты был дураком.
Тут до него дошло, что же он только что сделал. Он потерял свою невинность. Это ведь бывает только один раз в жизни. И вот он сам, своими руками, лишил себя… чистоты. Без всякой любви. Из одного дурацкого любопытства. Хотел попробовать, как это бывает у взрослых… Вот тебе и попробовал. Дурак – не то слово. Даже не идиот. Козел. Предатель. Самец. Грязный самец.
Ничего ведь не поправить. У него мелькнула мысль о самоубийстве… Нет, свинья, тебе придется жить. Ты же хотел узнать, как взрослые с этим живут? Ну, вот и давай.
Стыдливо посмеиваясь, он поплелся в туалет, вытерся, вернулся в свою комнату и забрался обратно в постель. «Вот я уже и не ребенок…» Он с грустью думал о том, что с ним произошло и как теперь жить дальше… Самцом.
На следующий день он поехал на велосипеде на озеро. Погода была замечательная: все светилось, играло красками и блистало на солнце, но жара медлила, разгоняемая легким ветерком. На острове еще никто не купался, только загорали. Фурман с каким-то новым недоверчивым любопытством приглядывался к полураздетым женщинам и девушкам. Одна из них, приехавшая с парнем на мотоцикле, была по-настоящему красивой – с развевающимися волосами, сияющими глазами, отлично сложенная, веселая и в то же время заботливая. Ее парень относился к ней как-то странно спокойно – как к радующейся жизни собаке. Может, это его сестра?
