— Я из тех, кто познал обманчивую прельстительность власти, тщету и суету жизни венценосца… Уж если такие властители, как Джамшид[131] и Искандер Зулькарнай, оказались не более чем временщиками, если они, оставив свои несметные богатства, сошли в могилу, имея при себе саван, и только… — Бабур покачнулся, оступившись на тропе, Тахир хотел поддержать его, но Бабур сам выпрямился, устоял.
Недавно Бабур перешел на ту сторону горы, что прикрыла Дахкат, достиг кишлака Оббурдон. Тогда он тоже говорил о Джамшиде, велел высечь около ручья на камне, будто от имени шаха Джамшида, стихи по-таджикски, а сложил их сам. Тахир запомнил такие две строчки:
Пораженный отвагой моею и силой — мир склонился у ног.Тщетно! Мир покоренный с собою в могилу унести я не смог.[132]
Бабур приостановился передохнуть, продолжая говорить — не столько, может быть, Тахиру, сколько себе:
— Все тленно, великие государства рассыпаются, как только умрут те, кто основал их. А вот строки поэтов живут века.
— Я понимаю вас, мой повелитель, но ведь с нами беки…
— Отпустим беков, они уйдут драться за свои корысти…
Бабур, точно желая доказать, что в силах осуществить и такое намерение, снова пошел, не выбирая тропы, напрямик по острым камням. Ему было больно, это чувствовалось в походке, в нервно-напряженном лице. Тахир опять догнал его и опять стал настоятельно просить надеть сапоги.
— Эх, повелитель! Не завидуйте босым. Пусть всемогущий бог никогда не ввергнет вас в их положение.
— Разве оно не лучше моего?
— Не дай вам бог, скажу еще раз, испытать жизнь тех, кто бос и наг…
— Дивный совет! А разве босые не люди?
— Люди. Но вы-то родились венценосцем…
— Но снова спрошу: разве рожденный венценосцем — не человек?
Тахир не знал, как вести такой разговор. Он знал только, что пахаря или простого нукера — и шаха разделяет стена, может, еще выше, чем эти вот горы. Бабур захотел одним прыжком перескочить через гору. Не выйдет. И потом, отчего вдруг появилось у Бабура такое желание — ясно же, оттого, что потерял надежду стать повелителем Мавераннахра. Другого объяснения Тахир принять не мог.
Впрочем, Бабур во многом иной, чем обычные властители…
— Повелитель, — обратился к Бабуру Тахир, — если вы в самом деле… предпочтете трону поэзию, то я… зачем мне быть воином?.. Я бы с семьей занимался землепашеством, всю жизнь был бы предан вам, благословлял бы вас… Но, наверное, такого быть не может?
Бабур взял наконец сапоги у Тахира.
— Такое возможно… И ты вернешься к дехканству. — Помолчав, добавил: — Я потом скажу, когда и как мы осуществим свои замыслы. А сейчас — иди к волам, иди, оставь меня.
Тахир быстро зашагал по склону вверх в приподнятом настроении. Бабур почел его близким человеком, говорил с ним доверчиво, хоть и высказал столько странного. Нет, шах не станет пахарем, разве что поэтом, и то навряд ли. У каждого своя дорога. Бабур не из тех смиренных, что в состоянии прожить жизнь в укромном уголке… А ходить босиком ему, властелину, — это озорство. Поэты любят озоровать.
Тахир взглянул вниз.
Бабур, держа сапоги в руках, все еще шел босиком. Тахир подумал: «Вот упрямый! За что возьмется, уж не отступит!»
А Бабур, терпя нарастающую боль в ступнях, дошел необутым до родника. Дальше начиналась тропинка, по мягкой земле она вела прямо к кишлаку.
Бабур надел сапоги. Он вдруг понял, что эту странность люди могут истолковать не в его пользу. Ведь и староста кишлака, предоставивший ему свой дом, беки и слуги, что обращались к нему со словами «повелитель» или «сиятельный мирза» и низко кланялись, все видят в нем вовсе не равного себе, а вознесенного над собой и ценят вовсе не за его стремление опроститься.
Будь хорошим повелителем, это важней, чем стать еще одним пахарем, — на это намекал ему Тахир. Если же он, Бабур, подобно беднякам, будет ходить босым, всем бекам будет казаться, что они кланяются какому-то бедняку, — и тогда зачем кланяться? Его игра в простоту задевает их честь и самолюбие.
Мысли Бабура запутались, противореча одна другой. А острая боль в ногах затихла.
Проходили дни. Босым ходил Бабур по склонам, и постепенно его подошвы становились привычными и к острым каменьям, и к холоду каменных троп.
3В двух-трех верстах от Дахката под высоким обрывом — люди зовут его Черным — течет река Аксув, Белая значит, — до того полноводная и быстрая, что свободно может закружить и унести человека, неосторожно вошедшего в ее течение. Сворачивая направо, Аксув растекается по сравнительно широкому руслу, и там, в более спокойном месте, ее можно перейти вброд.
Сквозь арчовый[133] лес, по тропинке, что вилась наискось по склону горы, Бабур близко к полудню вышел к этому месту реки — и тут увидал, как через брод едут человек двадцать всадников. В том, кто ехал впереди, увенчанном красной меховой шапкой, узнал верного своего Касымбека.
Бабур не захотел, чтобы Касымбек и нукеры видели его босым, он свернул с тропы и сел неподалеку от спуска в тени высокой арчи.
Но Касымбек уже успел заметить своего мирзу. Остановил коня, намокшего до живота при переправе, ловко спрыгнул с седла. И нукеры один за другим проворно спешились. Касымбек передал поводья ближайшему нукеру, направился к арче. Низко поклонился Бабуру, печально взглянул на него, тихо сказал:
— Мой повелитель, простите вашего раба, но я везу горестные вести из Ташкента!
Бабуру живо припомнилось многое, что произошло за время, прошедшее после его отъезда из Ташкента. Дядя Бабура, Махмуд-хан, устраивая снова и снова пышные пиршества в честь посла Шейбани-хана, наконец добился своего: заключил договор с «воителем-халифом». Шейбани согласился с правом Махмуда на Ура-Тюбе, а сам направился с войском в Гиссар. Махмуд, однако, не стал вторгаться в Ура-Тюбе силой (все-таки родственница правила там), сделал вид, что эта местность и так его или его рода, а вместе с братом Олач-ханом пошел войной на Ахмада Танбала. Они хотели отнять у Танбала «рай земной», Ферганскую долину. Шейбани сперва одобрял подобное расширение Ташкентского ханства.
Около трех месяцев не было Касымбека рядом с Бабуром — поехал за новостями.
— Что случилось? Говорите, бек!
— Шейбани-хан вероломно изменил своему слову, повелитель! Почти полгода ваш дядя сражался в Фергане с Ахмадом Танбалом, одолеть его не смог, понес много потерь и ослаб. И внезапно Шейбани-хан ударил ему в спину. Оказывается, тайная договоренность была у степняка с Танбалом! С обеими напастями где было совладать вашему дяде? Его войско разбито! Шейбани-хан взял его в плен.
Бабур невольно вскочил с места:
— О боже! И Ташкент пал?
— Э, не спрашивайте, мой повелитель! В Ташкенте было две тысячи воинов, запас оружия и продовольствия на полгода, по крайней мере. Надо было стоять крепко и удержать город. Но пленный Махмуд-хан совершил позорную сделку. Спас жизнь тем, что выполнил все условия Шейбани-хана: послал письмо защитникам Ташкента, чтобы они покинули крепость без боя и чтобы казну и ханский гарем оставили в крепости — для победителей.
— И весь гарем попал к Шейбани?
— Да, мой повелитель! Войско степняка три дня грабило город. Красавица Давлат-бегим — младшая сестра вашего дяди — попала, кажется, третьей женой, в гарем сына Шейбани-хана, Тимура Султана. Сам Шейбани-хан взял Мугуль-ханум, шестнадцатилетнюю дочь Махмуд-хана. Это в свои-то пятьдесят три! А Розия Султан-бегим стала временной женой того самого посла, толстяка Джанибека Султана!
Боже милостивый! И этот человек, этот хитрец, обманувший самого себя, столь злорадно упрекавший меня в прошлом году за судьбу моей сестры, теперь отдал по первому требованию жену, дочь, сестру. И город свой отдал — великий Шаш[134]! «За позор, который он навлек на себя, его проклинает весь Ташкент!» — услышал Бабур слова Касымбека.
Почему Касымбек ничего пока не сказал об Айше-бегим? Да, он, Бабур, охладел к ней, развелся с ней, но все же она была его первым увлечением молодости, была женой, о которой он некогда тосковал. Ужасно, если и она попала в гарем Шейбани. Вслед за Ханзодой-бегим!
Впившись в Касымбека глазами, полными ужаса, Бабур спросил:
— Неужели и Айша-бегим… Моя жена рядом с моей сестрой?
— Нет, мой повелитель! — Касымбек понял, чем мучается Бабур. — Нет, но… не поворачивается язык сказать… Айшу-бегим выдали за дядю хана — за пятидесятипятилетнего Кучкинчи, она стала его младшей женой!
Бабур закрыл лицо руками:
— О, какая мерзость!
Он не чувствовал злорадства. Он страдал и из-за судьбы Айши, и даже из-за Розии, этой спесивицы «Каракуз», которую унижает толстяк Джанибек. Кто знает: может быть, этот жирный великан посол, что проигрывал Махмуд-хану в шахматы, уже тогда, заприметив любимую жену хозяина, поклялся отыграться иным образом.
