Пруссаки шли все так же — безукоризненно ровно, быстро и неумолимо: военная машина короля Фридриха работа без сбоев — пока.
«Машина, тупая, бездушная машина, помилуй бог! — думал сухощавый подполковник, состоявший при штабе Салтыкова, наблюдая за механической поступью прусских шеренг. — Солдат идет, как заведенный, не ведая, куда и зачем он идет. В голове у него одна забота — как бы линию соблюсти. А как только этот строй рассыплется на кочках да в кустиках, тут-то им и конец. Эх, дали бы мне хотя бы полк, я бы всю эту прусскую позитуру — в кашу! Нет, нужно всю нашу армию переделать, и тогда…».
Пруссаки шли вперед, привыкшие к тому, что неприятель не выдерживал одного вида их слитного строя, не обращавшего внимания на выпадавших из него убитых и раненых и надвигавшегося с неудержимостью морской волны, и бежал при звуках их воинственного гимна: «Ich bin ja, Herr, in deiner Macht!»[8] Но этот противник — русские — оказался иным.
Сломав строй, гренадеры Фридриха начали карабкаться вверх по крутым склонам Большого Шпица. И тут среди визга ядер и треска ружейной пальбы прокатилось русское «ура!» — азовцы и низовцы бросились в штыки. И хваленая прусская пехота дрогнула и побежала, забыв и про строй, и про жалованье.
Атака в центре была отбита, но на правом крыле исход боя был еще далеко не ясен — кирасиры прусского короля охватывали фланг Новгородского полка. Новгородцы били по ним из ружей; несколько всадников, сверкая на солнце медью кирас, грузно рухнули наземь вместе со своими лошадьми, однако конная лавина домчалась. Вороные кони встали на дыбы на гребне Большого Шпица, и засверкали палаши — кирасиры рубили русских пехотинцев. Новгородцы попятились, и воспрянувшая духом прусская пехота, не сумевшая забраться на гору в лоб, тут же кинулась из Кунгрунда в брешь, образовавшуюся в русских рядах.
«Что это? — подумал сухощавый подполковник. — Неужели поражение?».
Но тут снова разнеслось дружное «ура» — по неширокой площадке Большого Шпица во весь опор мчалась союзная конница, и яркие ментики австрийских гусар перемешались с васильковыми кафтанами русских драгун.
— Свершилось невозможное, — генерал Фермор весело улыбнулся, — граф Румянцов и генерал Лаудон всего с тремя слабыми полками опрокинули кирасир короля!
— Истинно так, — подтвердил генерал-поручик Вильбуа, — смотрите, пруссаки бегут!
Граф Салтыков молча перекрестился.
Ни пехоты, ни конницы неприятельской на Большом Шпице уже не было. По всему склону горы рассыпались вороные кони кирасир и гренадеры, отступавшие к болотистой лощине Кунгрунда.
И тогда король Фридрих выложил свою последнюю, козырную карту — он бросил на Большой Шпиц конницу Зейдлица, лучшую конницу мира.
* * *
День клонился к вечеру, а Василий Воднев так и не побывал еще в бою: апшеронцы, прикрывавшие большую батарею Румянцова, не сходили с места. Когда на гору заскочили прусские кирасиры, апшеронцы и псковичи подались было вперед, но неприятеля погнали и без их помощи.
Водневу было страшно. Он тискал в руках фузею, и исподтишка посматривал на своих товарищей — а ну как кто заметит его робость и поднимет на смех молодого рекрута?
После того, как атака пруссаков на Большой Шпиц была отбита с большим уроном для неприятеля, на горе появился со свитой главнокомандующий граф Салтыков.
— Победа за нами, ребятушки! — прокричал он, размахивая шляпой. — Бежит пруссак!
Апшеронцы оживились и повеселели — отбитая яростная атака противника подняла настроение, упавшее после разгрома пруссаками левого крыла русской армии и занятия ими Мюльберга. Но до победы было еще далеко, и Водневу вскоре пришлось в этом убедиться.
Из-за кунерсдофских огородов, где еще совсем недавно молодые мушкатеры копали диковинный овощ картофель и варили его в котелках, показалась конница — в глазах у Васи зарябило от разноцветия мундиров и пестроты лошадиных мастей. По ней ударила русская артиллерия, и тут же нарядные кавалеристы на рысях ринулась вперед, в узкие проходы между кунерсдорфскими прудами.
Русские ядра нещадно косили великолепную конницу Зейдлица. Проходы между прудами заваливались трупами людей и лошадей, но сотни и сотни гусар и драгун миновали их благополучно и уже выстраивались, готовясь к атаке. И понеслись на Большой Шпиц три линии прусской кавалерии.
— Оправляй замки, кремни! — услышал Воднев. — К стрельбе готовсь! Пали!
Василий стрелял, как учили — целясь в грудь коня, — быстро, в семнадцать приемов, заряжал. Конница приближалась, блестели на солнце клинки сабель и палашей. «Доскачут или нет? — стучало сердце в груди молодого солдата. — Доскачут или нет?».
Еще залп. Еще раз большая батарея метнула навстречу пруссакам картечь из всех своих единорогов. А затем над кунерсдорфскими полями в третий раз за этот день раздалось громкое «ура». Воднев поспешно зарядил фузею, но стрелять уже не было нужды: конница Зейдлица в беспорядке мчалась обратно, преследуемая по пятам кавалерией союзников.
«Ну, таперича нарубят капусты» — подумал Василий.
* * *
Сражение переломилось. Потрепанная конница Зейдлица откатилась, а гренадеры Фридриха, занявшие Мюльберг, стояли там, не имея ни сил, ни желания снова идти вперед. Салтыков перебрасывал в центр полки правого крыла — Большой Шпиц кишел войсками. Снизу, из-за кустов Кунгрунда, вяло постреливали пруссаки, крепко получившие по носу и усвоившие этот урок. Король проигрывал свою партию — ход был за русскими.
Солнце потихоньку сползало к западу, и надо было что-то решать — не стоять же всю ночь в сотне шагов друг от друга. Но Салтыков медлил, твердо помня одну из основных догм линейной тактики: заняв удобную позицию, не сходи с нее. Лаудон и Румянцов советовали наступать, Вильбуа отмалчивался. Князь Голицын своего слова сказать уже не мог — он был тяжко ранен в бою за Мюльберг.
— Что будем делать, Вилим Вилимович? — обратился Салтыков к Фермору. — Вечереет уже, а…
Речь командующего заглушили крики «ура» — солдаты Первого гренадерского полка, долго и нудно перестреливавшиеся с пруссаками, засевшими в Кунгрунде, не выдержали и бросились в штыки. Следом за ними кинулся в атаку Вологодский полк.
— Вперед! — Салтыков махнул рукой. — Ну, так тому и быть! Александр Васильевич, голубчик, — сказал он, обернувшись к штабным офицерам и найдя среди них сухощавого подполковника, — известите Апшеронский полк, пусть поддержат вологодцев атакою.
— Слушаю-с, ваше сиятельство!
«Эка встрепенулся, — подумал Салтыков, провожая подполковника взглядом, — ровно кречет охотничий…».
* * *
Когда вологодцы ринулись на пруссаков, апшеронцы зашевелились-заволновались. Чутье солдатское, обостренное многочасовым боем, подсказывало им — вот-вот, и они тоже бросятся на врага. Полк напоминал кучу пересушенной соломы, ждущей только искры, чтоб вспыхнуть ярким огнем-пламенем.
«Не бежит, а летит, ровно птица хищная, — подумал Воднев, заметив стремительного худощавого подполковника и узнав в нем того самого офицера, который так удивлял своим поведением апшеронцев при постройке большой батареи. — Ну, будет сейчас дело…»
«Куда ему с таким брюхом на пруссаков!» — подумал на бегу подполковник, глядя на тучного полкового командира, восседавшего на барабане и поднявшегося с него только при появлении штаб-офицера. И тогда он выхватил шпагу, вскинул ее высоко, поймав острием ярко сверкнувший солнечный зайчик, и выкрикнул звеняще-пронзительно:
— За мной, ребята!
Ответом ему было дружное «ура» и слитный топот сотен солдатских ног.
…Над его головой пели пули, а он бежал вниз по склону Большого Шпица, бежал легко и стремительно, и на бледных щеках его горел румянец боевого азарта. Подполковнику не было страшно — есть, как ни странно, люди, созданные для войны и не находящие себе места в жизни мирной. И был этот бой боевым крещением человека, вся дальнейшая жизнь которого прошла в походах и победных битвах…
— Ваше высокоблагородие, да бросьте вы этот вертел! — услышал он за спиной. — На нем курей жарить, а не на пруссака с ним идтить! Пропадете вы с ним ни за грош — возьмите лучше ружье!
— Спасибо, братец, — подполковник сунул шпагу в ножны и принял тяжелую фузею со штыком, поданную ему старым капралом. — Вперед, ребята!
А впереди лязгало, хряскало, вопило истошно — вологодцы схлестнулись с солдатами короля Фридриха. Прусские гренадеры, рослые и плотные, отбивались отчаянно, но русские мушкатеры, распаленные боем, словно лихой кулачной дракой, настырно лезли на них со всех сторон.
Подполковник с разбегу перепрыгнул кочку, увенчанную невысоким кустиком, и тут же увидел перед собой черную фигуру пруссака — на голову выше него. «Велика фигура, да дура» — успел подумать Суворов, ловко всаживая штык в прусский мундир. Гренадер грузно завалился, выворачивая из рук подполковника фузею. Суворов чуть повернулся и перехватил ружье, торопясь вытащить штык, застрявший в теле поверженного врага, и заметил краем глаза черную тень, метнувшуюся из-за кустов. Саженного роста прусский гренадер летел на него черным вороном, выставив вперед острое жало штыка.
