После такого вступления начштабарт перешел к делу: развернул карту и показал на ней район огневых позиций дивизиона, наблюдательный пункт, а также цели, которые должны быть накрыты «эрэсами» в ходе общей артподготовки перед началом наступления. Завершив боевой инструктаж, Певишкис предложил перейти к неофициальной части — на столе, быстро накрытом ординарцем подполковника, появились коньяк и отменная колбаса. «Хорошо живут, черти» — с легкой завистью подумал Дементьев, выпив рюмку душистого напитка и жуя колбасу. Но окончательно сразил его кувшин густой сметаны, принесенный ординарцем, — такого лакомства Павел не видел с начала войны. Спрашивать у начальства — откуда, мол, такой деликатес? — не полагалось, но позже капитан узнал, что подполковник Певишкис держал на фронте корову. Его шофер исполнял и обязанности скотника, ухаживая за буренкой и регулярно поставляя начштабарту свежие молочные продукты. Вообще все — или почти все, за малым исключением, — «русско-польские» офицеры Первой армии Войска Польского быстро входили во вкус своего положения и превращались в самых настоящих «ясновельможных панов» — холеных, ходивших со стеками в руках и свысока, надменно-покровительственно, разговаривавших с «нижними чинами». И подполковник Певишкис не был исключением — Павел, со своим обостренным чувством справедливости, не мог этого не замечать, несмотря на доброе к нему отношение со стороны начштабарта.
Беседа капитана Дементьева и подполковника Певишкиса, которую уже можно было назвать если не задушевной, то дружеской, была прервана генералом Кеневичем, вызвавшим к себе обоих офицеров.
Комдив оказался личностью весьма примечательной: он поразил Дементьева своими габаритами (генерала с полным правом можно было назвать человеком-горой), огромным животом, тройным подбородком, бешеной энергией, хлещущей через край, обилием русских и польских орденов на просторной груди и неудержимым обжорством.
— Прошу к столу! — сходу предложил он, широко улыбаясь Павлу, словно доброму старому другу.
Дементьев заикнулся было, что уже отобедал у начштабарта, но генерал пропустил его возражения мимо ушей. Он собственноручно вскрыл две банки консервов, накромсал толстыми ломтями хлеб и потребовал у адъютанта чаю, «да покрепче». За трапезой разговор зашел о том, как лучше использовать «катюши» в предстоящей операции для подавления узлов сопротивления противника. Кеневич задавал дельные вопросы и внимательно слушал ответы Дементьева, что, однако, не помешало ему как-то незаметно умять обе банки рыбных консервов, буханку хлеба, запить все это несколькими стаканами чая и продолжать разговор как ни в чем не бывало.
«Вот это да! — подумал Дементьев. — Ну и здоров же он пожрать…».
И только потом Павел узнал от Певишкиса, что Кеневич был болен так называемым «волчьим аппетитом» и мог съесть очень много, оставаясь при этом голодным. Но, пожалуй, это был единственный недостаток генерала Кеневича — в дальнейшем Дементьев неплохо сработался и с ним, и с подполковником Певишкисом. Хотя первое впечатление «странные люди», сложившееся у Павла о «русских польских офицерах», оказалось верным.
Впрочем, Павел Дементьев уже не был наивным юношей — на войне год идет за три года, а то и за пять лет, — и потому все свои впечатления он предпочитал держать при себе.
* * *
Берлинская операция началась в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое апреля сорок пятого года, в пять часов утра. Началась она уже привычно — с мощнейшей артиллерийской и авиационной подготовки. На немецкие позиции обрушалась лавина железа, начиненного взрывчаткой и превращавшаяся в лавину огня. «Катюши» капитана Дементьева метали свои огненные стрелы на глазах у командующего Первой армией Войска Польского генерал-полковника Поплавского. Этот человек вызывал уважение своим каким-то хладнокровным бесстрашием — Павел видел его на передовой. Генерал был спокоен и тверд: ходил, заложив руки за спину, и не обращал никакого внимания на разрывы немецких снарядов и мин. И показалось Дементьеву, что под распахнутой шинелью генерала Поплавского блеснула на миг кольчуга древнерусского воина…
Немцы огрызались, но за сутки дивизия генерала Кеневича продвинулась вперед на пятнадцать километров и захватила город Врицен. Здесь, в этом городе, Павел Дементьев впервые увидел немцев-смертников, прикованных цепями к пулеметам. Они уже не могли отступить, даже если бы захотели, и оставались среди развалин кучами изодранной плоти, прицепленной к железным обломкам, в которые превращались их пулеметы под ударами русских снарядов…
Дивизион сопровождал и непрерывно поддерживал огнем польскую пехоту — стоило пехотинцам залечь под огнем очередной засады, как Павел тут же разворачивал свои батареи и давал залп. Иногда таких залпов приходилось давать по дюжине в день — такого еще не бывало. Об экономии боеприпасов никто уже не думал: снаряды поступали на фронт бесперебойно и в огромном количестве. Слезы женщин, стоявших у станков и томившихся от неизбывной тревоги за своих мужей, застывали серой массой тротила, а ненависть превращалась в сталь и одевала эти запекшиеся огненные слезы в конические оболочки реактивных мин. И горькие слезы матерей оборачивались бешеными смерчами разрывов, выжигая нечисть и нелюдь, убившую их сыновей…
* * *
«Опять двадцать пять, — с досадой думал Павел, рассматривая в бинокль немецкий опорный пункт. — Всем хороши «эрэсы», если бы не их рассеяние. Пехота залегла слишком близко от поселка: если я сейчас дам залп по немцам, то накрою и наших — как пить дать».
Ситуация повторялась. Немцы вели огонь не то чтобы яростно, но под конец войны никому не хотелось умирать, и солдаты — и польские, и наши, — не особо охотно шли в атаку, если из вражеских траншей стрелял хотя бы один пулемет. И Павел понимал солдат — зачем рисковать жизнью, когда за твоей спиной такая силища: и тяжелая артиллерия, и «катюши»? Не сорок первый год, в конце концов, когда «любой ценой». На дворе сорок пятый, вот-вот — и конец войне, так зачем искушать судьбу? Лучше уж перележать-пересидеть в окопе, пока «бог войны» не явит свой гнев, и не покажет немцам, где раки зимуют.
«Ладно, ребята, — подумал капитан Дементьев, — из двух зол выбирают меньшее. Бог не выдаст, свинья не съест. Добавим пятьсот метров перелета — авось обойдется».
Обошлось. Поселок заволокло черным облаком дыма, земля затряслась, прибежавшая взрывная волна взвихрила пыль на наблюдательном пункте дивизиона. Польские окопы не зацепило, солдаты поднялись и… побежали в тыл. «Вот это да! — изумился Павел. — Во дают — такого я еще не видел!». Жолнежи пробежали назад с полкилометра, потом остановились, приходя в себя, и пошли уже куда надо — вперед. Близкие разрывы «РС» давили на психику, и Дементьев лишний раз в этом убедился — воочию.
Горящий и растерзанный опорный пункт был взят играючи — он выглядел так, словно по нему прошелся чудовищной силы ураган, причем огнедышащий. А что чувствовали те, по чьим головам прогулялся этот ураган, Павел услышал от очевидца — из первых уст.
…Пленный из полицейской дивизии СС еле держался на ногах. Его трясло, левое веко дергалось, а глаза казались глазами недолеченного психа, выпущенного на свободу по ошибке врача. Обгорелый мундир немца висел клочьями, половина лица была обожжена. Он говорил с трудом, и переводчику пришлось прилагать усилия, чтобы понять его бормотание и более-менее правильно перевести.
— Мы были ужасно потрясены морально и физически силой и мощью залпа «РС», после которого уже не могли оказать какого-либо сопротивления. На нас обрушились разом сотни снарядов, которые подняли гигантские вертикальные огненные столбы, черные клубы дыма поднялись на месте разрывов, и огонь, огонь, огонь… Дымящаяся развороченная земля задрожала и заходила ходуном. Нам показалось, что она вот-вот треснет, расколется и поглотит нас в своих недрах. Тысячи осколков засвистели вокруг. Все строения и техника моментально вспыхнули огромными кострами, а не успевшие укрыться солдаты лежали обезображенными трупами. Это был ад, мы не могли сопротивляться и сдались в плен.
Немец икнул и замолчал. Подполковник Певишкис удовлетворенно крякнул.
«А вы как хотели? — подумал Дементьев, глядя на пленного. — Так, и только так!»
* * *
Двадцатого апреля дивизия Кеневича вышла к северным пригородам Берлина, к Ораниенбургу, расположенному километрах в тридцати от столицы Тысячелетнего Рейха. Мост через небольшую речку был взорван, и дивизион «катюш» остановился, ожидая, пока саперы наведут переправу. Они уже начали забивать сваи и сооружать настил, но Павел, оценив объем и скорость работы и прикинув время, понял, что его дивизион может немного передохнуть. Боевые машины загнали в ближайший лесок — немецкие самолеты нет-нет, да и появлялись еще в воздухе, — а Дементьев с группой офицеров устроился под солнышком, на полянке, откуда хорошо был виден восстанавливаемый мост.
