Некоторые матери за это время успевают сыграть в клубе карточную партию. Во вторник 17-го у нас бридж и канаста. Заказывайте столики по телефону. В пятницу 20-го встреча с поэтом Лиро Мазино. Поэт-адвокат или адвокат-поэт? Очередная, так сказать, неознаменитость неокапиталистического города. Благословенная страна: один пиит сменяет другого, свято место не пустует. Говорят, он проводит цикл бесед, что-то вроде крестового похода против школьных экстремистов. Матери трепещут. Слава поэту! Гип-гип-ура, гип-гип-ура! С Терпсихорой они едва здороваются, она же с родителями очень любезна, не то что с девочками: с ними она зверь, капрал. «Ненормальная, — говорят дочери за столом после утомительных балетных занятий. — Стоит ошибиться — сразу орет». Военный марш Шуберта, Делиб, changement[49]. Благодаря балету они и французский учат. В школе теперь применяют аудиовизуальные средства обучения, на первых же уроках математики объясняют и теорию натуральных чисел. Надо бы разобраться, что это такое.
Чем мы занимались в их возрасте? Перед торжественными церковными праздниками нас отправляли исповедоваться. Тогда в горных деревнях (куда еще не дошел Сарданапал) было полно детей, поэтому ждать приходилось подолгу. Мы играли в коров на красном ковре алтаря или на ступенях, и все время боялись: вдруг он сейчас выскочит из исповедальни с кнутом или медведиц своих спустит, и они растерзают нас, как тех людей, что дразнили Елисея плешивым.
— А у тебя почему нет волос?
— Мне их кукушка склевала.
— Ну да!
Жена, услышав наш разговор, хочет высказать свою версию:
— Я вам скажу, почему у него нет волос, он потерял их…
Признаюсь, мне немного льстит роль донжуана, пусть даже воображаемая. Или Сарданапала, хоть я и не признаюсь в этом: какие женщины, какое шампанское? Минеральная вода и …
Чем мы занимались в их возрасте?
Перед глазами встает осенний пейзаж: стелется низкий туман, вот-вот польет дождь. Или зимний, с белизной снега, который лежал у нас больше чем по полгода.
Я хорошо помню экзамены. Теперь их так не называют, теперь говорят «праздник знаний». Ты входишь в класс, а там все переставлено, парты сдвинуты назад, ученики сидят как на трибунах. Звучит магнитофон, на экране показывают фильмы о голоде, загрязнении среды, колониализме, насилии.
Нет, сегодняшние дети не похожи на нас.
Ребята, к сожалению, в мире до сих пор существует насилие. В результате насилия погибли два брата Кеннеди. Но если все люди доброй воли объединятся, насилие можно победить. Святой Михаил Архангел, защити нас от некоторых учителей, загони их в ад. А вместе с ними и новоявленных святых. Всех, кто не похож на моих святых — Дж. Боско[50] и Дж. Кеннеди. В некоторых деревнях, поселках, городках, чей облик изменила волшебная палочка бума с его контрабандой, жилищной спекуляцией, эксплуатацией иностранного поденного труда, уже есть улицы, проспекты, площади, носящие их имена — улица Кеннеди, проспект Кеннеди, площадь Кеннеди, — и хорошо, когда они ведут к стадиону: по ним ходит много народу.
Теперешние дети все знают. Когда мы сдавали экзамены, учитель, щадя нас, задавал вопросы, на которые способен был ответить даже последний тупица (может, ему было известно, что матери — тоже хорошие ослицы — наказывали своих детей за неуспеваемость по географии и другим школьным наукам). Зато инспектор, придя на экзамен, задавал самые трудные вопросы. У него была привычка раскрутить глобус, как волчок, остановить его толстым пальцем и спросить, куда палец попал. А попасть он мог в любое место, даже в Саргассово море, и инспектору ничего не стоило задать свой вопрос такому ученику, как Альбино. Тот клал голову на парту, закрывал ее руками, и никому уже не удавалось заставить его изменить позу. Трагически погибший в тридцать лет, он остался в моей памяти именно таким.
Кто не мог ответить — спасался плачем. Тогда все начинали ему подсказывать, в том числе классный наставник и особенно священник, который, думая, будто говорит шепотом, подсказывал так, что его наверняка слышал во дворе Людовико Антонио Муратори[51]. Инспектор однажды, не глядя на священника (хотя всем было ясно: он обращался именно к нему), заметил, что идет экзамен, а не репетиция драмкружка. Тетя Мафальда, стоя среди матерей, качала головой, точно испуганная курица.
Самым трудным оказался экзамен по физкультуре, поскольку его принимали приехавшие из Беллинцоны комиссары. Все бывшие атлеты. Они нас обмеряли, взвешивали, записывали данные в красную карточку, заведенную на каждого допризывника, а потом экзаменовали. Еще за месяц до их приезда почтальон рассказал нам, что читал, сам уже не помнил где, будто американцы, чтобы не выворачивать при беге ноги, ходят для тренировки носками внутрь, и мы все, как один, начали косолапить. В деревне спрашивали, не рехнулись ли мы часом, не наложили ли в штаны. Нам уже нельзя было без физкультуры, а старики ее считали блажью: и без нее, мол, в люди вышли.
Когда Альбино толкнул ядро, оно упало в двух метрах от него. Комиссар сказал, что норма не меньше двенадцати.
— Учись не только руками работать, — сказал он, — но и головой.
При второй попытке еще хуже получилось: ядро упало прямо перед Альбино, чуть ли не на ноги комиссару. Тот повернулся к своему коллеге, постучал пальцем по лбу и довольно громко произнес:
— Деревенщина.
Альбино на это сказал, пусть ядро они сами толкают, он же ни за что больше к нему не прикоснется.
Я долез до середины каната — и стоп, ни туда ни сюда, руки устали, и между ног натер, опозорился.
— Еще, еще немного, ну!
Но я продолжал висеть между небом и землей, глядя в пустоту, а остальные, задрав головы, глазели на меня, и это продолжалось, пока я не съехал вниз, обжигая ладони.
Комиссар ничего не сказал, только головой покачал и поставил в графе «лазание по канату» даже не единицу, а ноль.
Дети привыкли к сравнениям, хоть я и стараюсь пользоваться ими как можно реже: стараться стараюсь, однако удержаться иной раз не могу, и тогда понимаю, что старею, что постарел. В мое время, в мое время… Вечная история. Вот и получается:
— Вы родились в оческах.
— Что такое очески?
— То, в чем вы родились.
— А в чем мы родились?
— В оческах.
— А ты?
— Ну, что касается меня…
Я не договариваю, теперь им нельзя мешать — по телевизору начались мультфильмы, и я вспоминаю, как в первый раз увидел у Анджело в остерии диапозитивы: в темноте на нас смотрел со стены дон Боско, круглолицый, улыбающийся, гладковыбритый, с вьющимися волосами — взрослый ребенок (это я теперь говорю). В дверь на секунду просовывал голову пекарь, страшным голосом произносил, коверкая фамилию: «Джованни Боко», и хихикал. Ну чем не дьявол? Джованни Боско я боялся по-другому, как будто человек недавно умер, а тебе показывают его портрет. Хотя про него так хорошо говорили — и про любовь к ближнему, и про глубокую веру. Или я боялся темноты, черных платков женщин, сидевших бок о бок на расставленных рядами скамьях? Или приезжего священника, который медленно переставлял диапозитивы и про каждый рассказывал; у него был не похожий на наш выговор и голос, который я долго пытался определить. Теперь я знаю, какой он у него был: мутный, водянистый. Как-то я видел устье печи, когда он сажал хлеб, и огонь внизу. Пекло пеклом. Я стоял на пороге, готовый убежать. Какие только страхи не обуревали меня в детстве!
Детям пора спать, а они затеяли возню у себя в комнате, я выскальзываю на лестницу и начинаю звонить в нашу квартиру. Будто это кто-то из соседей.
Причина спора, как всегда, идиотская, но они-то идиотской ее не считают. И пошло, и поехало. Луиза выйдет замуж за Яна. Кьяра — за Лорана. Стефано…
Через месяц имена суженых изменятся, но спор от этого не утихнет. Ладно, думаю я, включаясь в игру, в таком случае мне посчастливится наконец увидеть Финляндию, Канаду, Германию, если они, дай-то бог, найдут женихов и невест не из здешних мест. Или Швецию, а по дороге — Копенгаген. Я незаметно поглядываю на жену, не наблюдает ли она за мной. Она читает мои мысли, словно в букваре.
— Меня поражает твоя наивность. За день ты успеваешь наяву увидеть столько снов, что ночью храпишь как морж.
Когда она доходит до моржа, дети тут же подхватывают:
— Бегеморж!
— Толстоморжий!
— Азбука Морже!
Последнее слово остается за средней:
— Пузан!
Чем плохо разъезжать по свету в роли деда, навещая зятьев, невестку, внуков? Неужто мне суждено на старости лет стать путешественником? Таким, про которого не скажешь: грехи не пускают. Если меня не ждет конец короля Лира на учительской пенсии. Если я достигну старости — ненавистного ее порога. Или лучше вернуться в деревню? У коз удивительное чувство ориентации, они меня доведут. Коли их всех не отправят к тому времени на бойню.
