Поежился Мстислав, но хмель бодрил и успокаивал — не беда, что у Михалки рать. Вспомнил предсказание волхва, выпрямился в седле: смелый там найдет, где робкий потеряет. Еще утром в гриднице объявил он боярам: Ярополка не ждать, выйти в поле и до прихода брата обратить Юрьевичей в бегство. А там Мстислав исполнит задуманное. Ярополку выделит Переяславль Залесский. Ни Суздаля, ни Ростова ему не отдаст — на севере править будет единой, властной рукой.
За спиной, у красного крыльца, загремели барабаны, засопели дудки. Показался стяг лазоревого киндяка с изображением спасителя и херувимов. В маленьком копейце жарко горело солнце. Стяг покачнулся, выплыл на площадь перед собором, и все войско, вытянувшись, двинулось к Золотым воротам, где на частоколе, обрамляющем вал, уже висели шумливые стаи ребятишек.
Провожали Мстиславово воинство старики, калеки да бабы. Бабы причитали, бросались в походный порядок, висли на шеях у мужиков. Мужики воровато поглядывали по сторонам, прикидывали, в какой бы свернуть переулок. Но Мстиславовы дружинники, зоркие бородатые дядьки, неусыпно стерегли их. Ехали они верхами по бокам и сзади воинства, позванивали уздечками: не удрать мужикам, связала их с князем поневольщина до самого смертного часа.
Загребая густую пыль потрескавшимися чеботами, Чурила переговаривался с соседом, могучим мужиком с раскосыми половецкими глазами:
— Тяжело ждать, как ничего не видать.
— Вольно черту в своем болоте, а боярину над своим холопом, — откликался мужик. — А ты, чернец, как сюды угодил?
— Не всем чернецам в игумнах быть, — усмехался Чурила. — Поймали княжие люди, приволокли в Боголюбово. А путь я держал в Печерскую лавру — прошлое забывать, грехи великие замаливать. Вот как. Чурилой меня зовут.
— А меня Мокеем. Кузнец я.
— То-то и черный…
— Корова черна, да молоко у ней бело.
Приглянулся Чуриле могучий и простоватый Мокей: лишнего слова не скажет, а скажет — весь на виду. «От чистого сердца очи чисто зрят», — подумал чернец и пристал к кузнецу. Еще ночью перед походом развели они свой костерок, чтобы отбиться от докучливых комаров. Чурила не сразу доверился новому знакомцу, а Мокей и не думал таиться: сперва обругал старосту, потом пьяницу-попа, потом княжьего тиуна и под конец самого боярина Захарию.
— Забрали от кузни, от живого огня, — ворчал он.
Чурила подогревал кузнеца:
— Покорному дитяти все кстати.
Кузнец сердился:
— Я ему влеплю в бороду репей.
— Кому же это?
— Боярину нашему, кому же еще?
Тут уж на что Чурила не трусливого десятка, но и он с опаской поглядел по сторонам: не подслушивает ли кто кузнецову бунтарскую речь? Ведь ежели донесут послухи — и его с Мокеем вместе сунут в поруб.
А забавляло играть с огнем. Иногда дух захватывало у Чурилы от бешеного взгляда Мокея. Зрачки круглые, дикие; верно говорят: резвого жеребца волк не берет. И кузнецовы угрозы не были пустыми словами…
В пешем строю, толкаясь и наступая друг другу на лапти, вышли за ворота. Отсюда, с пригорка, видно было: передовой отряд с Мстиславом взбирался, резвя коней, на холм за Гончарной слободой. Дружинники зло покрикивали на разморенных мужиков:
— Шевелись, деревенщина! По сторонам не гляди — все равно от свово хвоста не уйдешь.
Наставляли:
— Как сойдемся с ворогом, орите, мужики, пуще.
— Горло-то свое, не князево, — отвечали мужики.
Иные даже говорили так:
— Вы — не наши, вы — пришлые. Вот и орите. Юрьевичи нам не вороги.
Пыль клубилась над дорогой. Повисев, в воздухе, опадала на зеленя. Мужики кашляли, отплевываясь, вытирали ладонями вспотевшие лица, размазывали по щекам липкую грязь. Солнце выкатилось на самую макушку неба и, казалось, потрескивало там, как большая куча зажженного хвороста.
— Отдохнуть бы, — слышались голоса, — водицы испить…
— Пошевеливайся, мужики. Иди шибче! — торопили дружинники. Но и их помаленьку размаривал полуденный зной. Крики становились тише и реже, а скоро и совсем смолкли. Слышно было только, как хлопают сотни обутых в лапти и босых ног, как всхрапывают кони да позвякивает снаряженье. Тяжелые кольчуги стянули распаренные в сугреве тела; рогатины и топоры натрудили обмякшие плечи.
Притих и Мстислав; выветрилось из головы коварное фряжское вино, осталась непроходящая боль в затылке да липкая горечь во рту. Налилось дурной кровью тело, обвисли руки, грязный пот, сбегая из-под украшенного золотой насечкой шлема, прочертил на лице глубокие борозды. Сколько уж его рать в пути, а Михалкова войска все не видать. Не разминулись ли, не стоит ли оно у Золотых ворот, не спешат ли каменщиковы жены пошире да погостеприимнее распахнуть дубовые, золоченой медью окованные створы?..
Впереди, у березовой рощицы, показались всадники. Мстислав придержал коня.
— Эй, кто такие будете? — окликнул их сотник.
— Боярина Захарии люди.
Сидя на брюхатой коротконогой кобыле и подслеповато вглядываясь в приближающихся воинов, Захария облегченно выдохнул:
— То мой меченоша Склир.
Один из всадников, с русой вьющейся бородкой на темном от загара лице, в легкой кольчуге с короткими рукавами и шишкастом шлеме, приблизился к Мстиславу:
— Рубились мы с ворогом, князь… Идет на нас Михалка великой силой, а Всеволод Юрьевич впереди с небольшим отрядом. Смекаю я, встанут они своих дожидаться не иначе, как на Кужляке…
Дерзко говорил с Мстиславом боярский выкормыш — глаз не опускал, улыбки от князя не прятал. В другое время примерно наказал бы его за дерзость Мстислав, но теперь только небрежным жестом отстранил с дороги; полуобернувшись в седле, сказал боярам:
— По дважды не мрут, бояре, а однова не миновать.
— Веди нас, князь, — трусливо потупясь, ответили бояре.
Только Захария промолчал. Задумался он, глядя на Склира.
— А ты почто молчишь? — спросил его Мстислав. Не приглянулся ему Ярополков милостник: хитер и коварен, а еще своенравен боярин.
В самый раз сбить с него спесь.
Понял тайные мысли Мстислава Захария, растерявшись под его взглядом, смиренно ответил:
— Дивлюсь храбрости твоей, князь. Но думаю так: не хвали ветра, не извеяв жита. А не подождать ли брата твоего Ярополка? Вот кабы ты в лоб, а он по загривку…
— Молчи! — осадил его Мстислав.
Обмерев от страха, Захария поперхнулся, закашлял и резво отпугнул коня в сторону. Князь проводил его гневным взглядом. Подумал: «У всех одно на уме». Осторожничают бояре, понимают: ежели что не так — недосчитаться многих голов. Да и он сам уж прикидывал: «Не поможет господь, уйду к новгородцам. Повинюсь — примут. Зла я им не сотворил, на вольницу их руки не подымал. А то, что делить ушел Андреево наследство, не их забота. Испокон так повелось на Руси…»
— Вот у Кужляка и встанем, — распорядился Мстислав.
Расторопные отроки разбили на холме шатер. Уставшее войско разбрелось по Болохову полю. А когда стемнело, весь берег усыпали красные огни походных костров.
13
Нет, не простил Склир боярину Захарии Любашину свадьбу в Заборье. Не простил, затаил тяжелую обиду. Вскипело б железо, а молоток сыщется. Не все рассказал Склир князю, главное утаил. Не бился он с Всеволодовыми воями, а сошелся с ними полюбовно. Узнал его Давыдка, пришпорил коня. Съехались они на полянке, но мечей из ножен не выдернули — съехались, поговорили и тут же поворотили к своим.
Давыдка сказал Всеволоду:
— Мужики за тебя, князь. Да и дружинники себе на уме, головы за Ростиславичей класть не станут…
Утром следующего дня с зарей началось. Воев у Юрьевичей было поменьше, чем у Мстислава, — шли они плотным строем, выставив перед собой копья и узкие щиты, шли молча. Мстиславова же рать катилась с горы со страшным криком, вразброд. Памятуя наставления дружинников, мужики не жалели глоток. Глотка что, глоткой поработать можно, не кровь мечом проливать…
Перед самой битвой Михалка попросил, чтобы его усадили на коня. Огненные мухи кружились перед его глазами, жаркое пламя жгло грудь. Не удержали бы меча Михалковы слабые руки, но дедовский древний обычай требовал, чтобы князь был впереди.
Выехал он перед войском под алую хоругвь, по одну сторону от него — Всеволод, по другую — Юрий Андреевич с Владимиром Святославичем. Все трое — молодые, ловкие: они и поведут воев в бой, они и принесут на конце своего меча победу или вечный позор. Знал Михалка, умом понимал и сердцем чувствовал — на новое его по хватит. Ежели нынче не войдет в Золотые ворота, то не войдет уже никогда. Смерть давно подстерегает его, но разве жизнь измеряется лишь прожитыми годами? И не о спокойной жизни думал Михалка — до того ли? Думал он о том, как возьмет на щит вольный Новгород, как наступит твердой ногой на выю непокорной Рязани, а там — как бог даст…
