Через два-три поворота широко раздалась клязьменская пойма: слева — зелень лугов, лес вдали; справа — крутой берег с белыми, будто подтаявший снег, глыбами церквей. А с холма к воде, вкривь и вкось, протянулись утонувшие в садах улочки. На воде у крайних изб, нижними венцами упершихся в реку, будто быки на водопое, — тяжелые бревенчатые плоты; к плотам привязанные, покачиваются на редкой волне большие и малые суда — с парусами и без парусов.
Лодия тут и там поклевала плот, прибилась кое-как в самом конце пристани. Гребцы и гости шумной толпой высыпали на берег. На берегу гуляли хмельные мужики, черпали мед из бочки.
— Чему радуетесь? — спрашивали удивленные гости. — И не праздник ноне. Аль князьям чем угодили, получили по гривне?
— Ростиславичей прогнали, — говорили мужики. — Оттого и праздник.
Локтем прижимая к боку суму с булгарскими гостинцами, Никитка ходко зашагал в гору. Мамук едва поспевал за ним. Пересекли черемуховый лог, поднялись к стене поодаль от Серебряных ворот. В стене зубчато щерился крутой лаз, прикрытый кое-где кустистыми сочными лопухами.
— Полезай за мной, — позвал Никитка спутника.
По ту сторону стены бежала в глубь посада тихая улочка, поросшая мягкой гусиной травой. Отсюда рукой подать до Медных. Распрощавшись с Никиткой, Мамук поспешил к Канору.
Во дворе Левонтия под забором часто почмокивал топор. У Никитки сердце заходилось под рубахой; он даже руку приложил к груди, пытаясь унять его: не тут-то было.
— Кого господь принес? — откликнулся на стук знакомый голос Левонтия. Дверца в воротах откинулась. — Ники-итка! — радостно взмахнул длинными руками камнесечец. — Антонина, Никитка вернулся! — крикнул он осевшим голосом, поворачиваясь к крыльцу, на котором стояла дочь с полосатым домотканым половичком в руке. — А похудел-то как, — говорил Левонтий, прижимаясь щекой к Никиткиному плечу.
Дрожащими руками Антонина повесила половичок на перильца, подошла степенно, сдерживая так и прущую из нее радость, поклонилась Никитке в пояс. Никитка тоже поклонился Антонине. На щеках у Левонтиевой дочери растекался румянец.
Тут с лестницы кувырком скатился радостно взвизгивающий ком, подпрыгнул и повис у Никитки на шее.
— Никак, Маркуха? — обрадованно прижал Никитка к груди повзрослевшего мальчонку. — Маркуха, а я тебе гостинцы привез…
Маркуха вздрагивал всем телом и еще крепче, прижимался к Никитке, будто боялся, что вот отпустит его от себя — и уедет Никитка снова за тридевять земель.
— А я что знаю, а я что знаю! — вдруг закричал Маркуха, спрыгивая с Никитки и приплясывая вокруг него то на одной, то на другой ноге.
Переглянувшись с дочерью, Левонтий цыкнул на мальчонку:
— Кшыть ты, оглашенный!
Но Маркуха, отскочив от Левонтия, не унимался.
— А я что знаю, а я что знаю… — вертясь юлой, повторял он.
— Вот я тебя! — уже серчая, пригрозил ему пальцем Левонтий.
Маркуха засмеялся, мигом взлетел на крыльцо и скрылся в избе.
— Милому гостю первому на порог, — отступил в сторону камнесечец, и Никитка вошел в сени.
Когда глаза его попривыкли к полумраку, он увидел знакомую перекидную скамью, чисто выскобленный стол, темные лавки вдоль стен, образа в углу, беленую печь, у печи — женщину в шитом по подолу сарафане. Еще и лица женщины не разглядел Никитка, как словно толкнул его кто в грудь.
— Аленушка, — прошептал он немеющим языком.
— Никитка!
Кинулись они навстречу друг другу, но замерли на полпути, остановились, потупившись: стыдно — люди глядят. Маркуха стоял рядом и, счастливый, ковырял пальцем в носу.
— А я вот гостинцы… — засуетился Никитка, не спуская с Аленки растерянного взгляда. — От меня и от дядьки Яруна…
Все так же глядя на Аленку, он присел на корточки и стал непослушными пальцами открывать холщовую суму. Вынул из сумы булгарскую круглую шапку с синим верхом, отороченную черной лисой; встав, с поклоном передал Левонтию:
— Эхо тебе, дядька Левонтий.
Камнесечец, тоже поклонившись, принял шапку, подул на шелковистый мех:
— Добрых лисиц добывают булгары.
Антонине Никитка подарил повой, золотистый, рисунчатый: по цветастому полю — веселые красные петухи.
— Сроду не нашивала такого платка, — похвалила Антонина, тут же примеряя подарок.
Маркухе подарок тоже пришелся по душе: булгарский плотницкий топорик с чернью по смуглым щечкам, с затейливой вязью на узеньком обушке.
Взглянув на Аленку, Никитка снова оробел. Со смущенной, улыбкой вытащил из сумы обернутое в холстину, откинул уголок тряпицы — сафьяновые сапожки с серебряными завитушками на голенищах.
Антонина, будто пробудившись от сна, всплеснула руками:
— Да что же я стою? Гости, наверное, проголодались…
И тут заговорили разом и Левонтий, и Аленка, и Никитка. Маркуха бегал по комнате, размахивая топориком.
— Топориком-то не махай, — добродушно наставлял его Никитка. — Топорик нам для дела сгодится. Плотпицкий это топорик. Мы с тобой добрую церковь срубим: венец к венцу, лемех к лемеху…
— Не забыл? — ревниво спрашивал его Левонтий, — Я тебе такое ноне покажу… Есть у меня задумка.
Потом все вместе сидели за столом, ели похлебку и мясо. И хоть не было меду в погребе у Левонтия, у Никитки приятно кружилась голова. «Счастье, счастье-то какое!» — думал он. Аленкино лицо расплывалось в полумраке. Левонтий говорил ровным, неторопливым голосом, от него Никитка узнал обо всем, что случилось после того, как его схватили и бросили в поруб. В порубе было не сладко, не слаще было и Аленке в ватаге у Нерадца.
— А Радко-то, Радко… — сказала Антонина. — Если бы не Радко, не видать бы нам нашей Аленки…
— Ой, да что ты, — покраснела Аленка, пугливо взглядывая на Никитку, — и что бы такое со мной было?
— А вот то, — страшно выкатив глаза, объяснила Антонина. — Наигрался бы с тобой атаман, да и в омут — поминай как звали…
И тут впервые будто водой из проруби окатило Никитку, смыло недавнюю радость: «С Нерадцем жила… Небось миловалась…»
Потухли и Аленкины глаза, защемила сердце тягучая боль. Антонина спохватилась, поняв, что сказала лишнее, да того, что сказано, не вернешь. Все замолчали, глядя на Левонтия.
Камнесечец встал.
— Вы тут, девки, пока посумерничайте. А у нас с Никиткой свой разговор…
Закутавшись в шаль, Аленка ежилась и смотрела на мужиков подраненной птицей. И снова обожгла Никитку свирепая тоска: ведь знал же, знал, что Аленка не виновата, а вот поди ж ты, вырви такое из памяти.
Угадал его тоску Левонтий, мудрым стариковским сердцем понял, оттого и перевел разговор, оттого и потянул в мастерскую. Много раз уж проверено: за любимым делом притупится печаль.
По крутой, выщербленной лестнице Левонтий провел Никитку в светелку, где всюду были разбросаны обрубки камня, куски глины и дерева.
И раньше, случалось, захаживал Никитка в мастерскую своего учителя, и раньше испытывал волнение при виде всех этих простых вещей, с которыми и сам имел дело чуть ли не каждый день, но здесь глядел на них с восторгом — ведь и камней, и дерева, и глины касались в этой светелке руки мастера, творившего чудо в Боголюбове, Нерли и в самом Владимире.
«Возможно ли такое?» — спрашивал себя не раз Никитка, благоговейно глядя на учителя.
Но теперь, после долгого отсутствия, отвыкший от ремесла, огрубевший, взволнованный встречей с Аленкой и таинственными словами Левонтия, он остановился на пороге мастерской робко, как в храме перед иконой исцеляющей божьей матери.
— Иди, иди сюда, — позвал его Левонтий из дальнего угла.
Никитка приблизился к учителю.
— Под холстиной оно, под холстиной, — указал Левонтий, сам словно боясь прикоснуться к тому, на что указывал Никитке. Голос его заметно дрожал.
Никитка приподнял и сдернул холстину. То, что он увидел под ней, поначалу ничуть не удивило его — обычная одноглавая церковь, каких много строилось на Руси. Но Левонтий отстранился от света — и тут церковь заискрилась, заиграла волшебной неровностью белоснежных стен. Будто давнишний свой сон увидел Никитка — кружевную роспись по закомарам, витые колонки, диковинных птиц и зверушек в затейливой вязи сказочно перепутавшегося ветвями своими дремучего леса. Видывал он такие чудеса в дереве, сам выстругивал и выпиливал хитрые узоры, но чтобы красу такую в камне!..
Затуманенными глазами долго смотрел Никитка на учителя; Левонтий тоже молчал. Да и что мог он добавить? Мысли камнесечца текли в будущее: не в светелке — на зеленом взлобке клязьминского берега разглядел он свою белокаменную церковь. Голубые ветры овевают ее со всех сторон, волны буйно зацветающих садов пенисто разбиваются у стен. С садами, с рекой и с лесами за Клязьмой слились ее стены. Они словно выросли из этой земли и продолжают ее — такие же могучие и прекрасные. Пусть останавливаются перед церковью люди и дивятся: откуда этакая красота? А она, вот она — рядом: в природе твоей, в песнях твоих и сказках. Не богу храм, а земле русской. Народу русскому, душе его бессмертной памятник…
