Эта и не эта. Потому что хотя внешне в положении фигуры изменений немного, но психологически она стала совсем иной. В 1941 году в лице матери превалировало ощущение ужаса: она будто не могла поверить происходящему и была бесконечно одинока в своей тоске. В кореянке тоже горит отчаяние, но еще ярче, чем отчаяние, пылает в ней гнев и жажда мести. Раньше из ее груди рвался вопль боли, теперь — крик возмущения. «Она пойдет в партизаны, она такая — здесь о мольбе не может быть и речи», — говорила Вера Игнатьевна.
В 1950 году группа «Требуем мира!» была экспонирована на Всесоюзной художественной выставке и вызвала много откликов. Среди потока писем, пришедших к Мухиной, было и письмо подруги ее юности Надежды Андреевны Удальцовой. «Мне хотелось хотя бы в скупых словах передать мое впечатление о вашем произведении, — писала Надежда Андреевна. — Давно-давно скульптура не давала мне такого захватывающего впечатления, когда о вещи хочется думать, угадать мысль автора и представить себе свои собственные соображения. Мне кажется, что наша скульптура и публика в скульптуре более консервативны, чем в живописи, и, может быть, не до всех доходит, но я слышала отзывы, созвучные моему впечатлению. Мне хочется передать вам пока только схему моего восприятия. Узел завязанных сзади рук; поступь трех и стремительная поступь ведущей; женская фигура, трогательная движением ножки ребенка: протянутая рука женщины и продолжение — летящий голубь. Яркое выражение безумного отчаяния кореянки в жесте ее, форме складок платья, волос, эти формы прекрасно вкладываются в общую композицию. Много споров вызывает инвалид войны, но эта фигура необходима, и я думаю, вы ввели ее вовсе не с целью разжалобить, но как существующее прошлое, от которого мы не имеем права отмахнуться. Еще хочется сказать о рисунке, который охватывает силуэты и как будто пронизывает всю композицию. Ах, Вера Игнатьевна, за смелость — слава вам!» [19]
С доброжелательным вниманием выделила Удальцова все лучшее в группе. Тактично обошла недостатки, главный из которых — пластическая неравноценность фигур, частое следствие бригадного метода. Возможность и желательность его дискутировались много и неоднократно. «Не надо бояться коллективного творчества, — всеми силами защищалась Мухина. — Возьмем средневековые готические соборы, мы знаем по истории, что над ними работало множество людей… возьмите лучшие вещи, которые остались нам от народного творчества». Увы, в этом высказывании ей, обычно логично мыслящей, логика изменяет: что общего у произведений фольклора, «наслоения многих мыслей многих поколений», как она сама определяла, со скульптурной группой, которую пять человек, торопясь и ежедневно мысленно подгоняя себя, делали к определенному жесткому сроку? «Известно, что Фальконе делал памятник Петру двадцать лет, Клодт своих коней на Аничковом мосту — четырнадцать лет», — эти слова тоже принадлежат Мухиной.
«Наш коллективный метод это совершенно не есть гибель индивидуальности, — не сдается, пытаясь убедить, Вера Игнатьевна. — Если мы в этой вещи ведем работу коллективно и сообща, то это совершенно не значит, что мы не работаем и совершенно отдельно. Я работаю совершенно отдельные вещи, товарищи тоже делают самостоятельные вещи, говорят своим почерком, и о стирании индивидуальности здесь и речи быть не может». Это сказано верно, но не по существу: вопрос о том, что в группе «Требуем мира!» почерк Мухиной снивелирован с почерком Сергеева или Зеленской, не ставился никогда и никем; напротив, речь шла о том, насколько гибельна для единой скульптурной композиции неоднородность этих почерков.
На выступлении во время обсуждения этой скульптуры в Третьяковской галерее, объясняя замысел, защищая группу от иных зрителей, принимая похвалы и восторги других, Мухина говорит пылко и горячо. И все-таки у нее вырывается — умышленно? нечаянно? — фраза: «Эту тему можно решить гораздо сильнее». Не в этих ли словах самая объективная и точная оценка композиции?
И тем не менее задача, поставленная перед собой скульпторами, была во многом выполнена. «Велико дело мира, ради которого люди ставят свою подпись под Стокгольмским воззванием! Нам думается, мало этого росчерка пера, — формулировала эту задачу Мухина. — Каждый должен так же своим делом способствовать этому человеческому побуждению. Художник — гражданин и человек. Вот почему мы постарались внести свой вклад в дело пропаганды мира, говоря нашим, присущим нашему искусству языком. Этот язык образа понятен всем народам и не требует переводчика».
Отлив с группы «Требуем мира!» был подарен Корейской Народно-Демократической Республике. Да и современники этого произведения, люди, пережившие войну, в большинстве случаев воспринимали ее очень взволнованно.
«Видел новую скульптуру, созданную Вами в сотрудничестве с другими товарищами, — писал Мухиной Борис Полевой. — Долго стоял возле нее, стоял и думал. Это скульптура, которая сильна прежде всего тем, что заставляет человека задуматься, задуматься о международной обстановке, о судьбах мира, подумать о том, что ты сам делаешь, чтобы предотвратить войну, отстоять мир и собственную свою семью от новых ужасов» [20].
Миру — мир! Все, что делает в эти годы Вера Игнатьевна, так или иначе утверждает этот лозунг. Даже проектируя памятник Юрию Долгорукому, первому московскому князю, который было решено установить напротив здания Моссовета, на месте, где в эпоху монументальной пропаганды стоял исполненный Николаем Андреевым монумент Свободы. Это один из самых необычных замыслов художницы — праздничный, нарядный. Статую Долгорукого она хотела сделать из разноцветной эмали — в пышной древнерусской княжеской одежде, в длинном белом плаще, отороченном золотой вышивкой, схваченном драгоценной сверкающей пряжкой. «На каком металле лучше всего держится эмаль? — спрашивала она Качалова. — Какая разница между прозрачной и непрозрачной эмалью? Можно ли крепить эмаль горячим способом посредством не общего нагрева вещи, а частями, разогревая лампой или каким-либо другим способом?»
И вот уже сделан эскиз из тонированного гипса. Одной рукой князь Юрий держит меч, другая опущена указующим перстом: «Здесь будет город заложен!» Военная цитадель? Нет, столица мира, добра, искусства. Не в кольчуге Долгорукий, не на коне — в кафтане, в мягких сафьяновых сапогах. Серьезное и доброе лицо созидателя, строителя. Да и меч в его руках лишь символ, не такими были русские боевые мечи. На что он похож? Немного на меч легендарного Довмонта, но еще больше на оружие былинных богатырей, а русские богатыри никогда не нападали на чужие земли, только оберегали свои.
Кончик меча упирается в капитель — наконец-то Вере Игнатьевне удалось одолеть труднейшее: найти новую органичную для скульптуры форму постамента. Постамент — словно часть вырастающего из земли древнерусского града: фрагмент белокаменной крепостной стены и рядом с ней увитая прихотливой вязью резьбы колонна; на стене — барельеф льва, добродушного, почти улыбающегося, какого можно увидеть только в русской тератологии.
Нет, не строчки «Медного всадника» должны вспоминаться здесь, — другие. Тоже пушкинские: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!» Той же вязью, что колонна постамента, покрыты владимирские, суздальские соборы, церковь Покрова на Нерли.
Надпись — нынешним алфавитом, но Вера Игнатьевна хочет вышрифтовать так, чтобы очертания литер хоть отдаленно напоминали кириллицу. И чуть-чуть стилизовать лексику: не «на этом» — «на сем месте в году 1147 Юрием Долгоруким град Москва заложен».
Вот только место… Замкнутый тяжелыми современными зданиями полукруг площади Моссовета совсем не подходит для такого памятника. «Долгорукий… который стоял бы близ Кремля как точки основания города психологически и по фону гораздо более убедителен», — утверждает Мухина.
Впрочем, увидеть памятник ей не суждено ни здесь, ни там: принят проект Сергея Орлова — вооруженный воин на тяжелом боевом коне. Мухина делает единственно возможное — переводит свой эскиз в фарфор, расписывает его цветной глазурью, оживляет золотом. Но фарфор хорош тогда, когда, как говорил Иван Семенович Ефимов, «думаешь фарфоровыми мыслями». Удовольствие от работы с фарфором Вера Игнатьевна испытала в 1949 году, когда работала над статуэткой «С. Корень в роли Меркуцио» (тогда Сергей Гаврилович позировал ей вторично; первый раз — для фигуры Аполлона в постановке «Электры»). Статуэтка получилась изящной, гибкой, театральной, по-балетному нарядной. Но в статуе Долгорукого нарядность должна была стать совсем другой: торжественно-монументальной. Не раскрашенной, но как бы сделанной из разноцветных драгоценных камней могла смотреться покрытая эмалью скульптура.
Почти одновременно с участием в работе над группой «Требуем мира!» Мухина работает над созданием «образа, для эпохи важнейшего», — образа Владимира Ильича Ленина.
