Нам повезло – ветер дул слабый и воды Геллеспонта были спокойными, а значит, Кнут и шкиперы почти без труда удерживали корабли на курсе. К тому же наши греческие спутники утверждали, что знают пролив лучше, чем местные рыбы. Впрочем, мне-то было известно, как хитры греческие рыбы – чертовки сразу видели под наживкой крючок и, наверное, до сих пор смеялись надо мною где-то в холодных глубинах царства Ран. И все же, когда мы подошли к самому узкому месту пролива, не один я уставился в ожидании на греков. Ждать было еще хуже, чем грести наугад. Страх холодил нутро, проползал по спине и шевелил волосы на затылке. Мы уже знали, что Миклагарду, или Константинополю, как его называли византийцы, нет равных. Народу там тысячи, а сам город, по словам Никифора, окружен неприступными стенами. В Риме я собственными глазами видел то, что раньше счел бы скальдовой выдумкой, так что скажи Никифор, что в Константинополе звезды вместо фонарей, я бы поверил.
Мы смахивали липкий пот со лба, не переставая грести, – нужно было как можно быстрее проскочить самое узкое место пролива. С обеих сторон возвышались черные берега, на которых, как в догорающих углях, вспыхивали огоньки. Никто не проронил ни слова – Вардан сказал, что где-то здесь ходят три дромона, и взоры их капитанов тоже устремлены в темноту, и они пустят в ход жидкий огонь, если им хотя бы почудится тень галеры. Или драккара. Мы вздрагивали от каждого скрипа. «Фьорд-Эльк» и «Конь бурунов» следовали за нами безмолвными тенями, оставляя пенный след на воде. С поднимающихся из воды весел стекала, падая серебряными нитями, вода, а бог луны Мани то и дело бросал бледно-серые отблески на спину впереди сидящего гребца.
Я боялся, что в любой миг темноту разорвет неистовое пламя и обхватит нас, как ножны – меч. С каждым всплеском весла страх внутри разрастался; казалось, мы все ближе подходим к греческим кораблям с их злым колдовским огнем. Перед глазами вставало видение из тех, какие отчаянно хочется забыть: люди выпрыгивают за борт, а за ними тянется шлейф огня, который ничем не загасишь…
Тело мое трудилось, согретое размеренными взмахами весла, от которых крепли грудь, плечи, спина и руки; но душа застыла от страха. Страх – он как луковая кожура: снимаешь один слой, а под ним еще и еще. Каждый раз, когда думаешь, что сильнее бояться уже невозможно, происходит что-то такое, от чего сердце уходит в пятки. Так было, когда Сигурд внезапно шикнул на нас, а потом поднял руку и прислушался, глядя на поблескивающую в лунном свете воду. Мы подняли весла, то же самое сделали и позади нас. Какое-то время слышался лишь тихий шелест рассекаемой носами кораблей воды.
Потом вдруг темноту лизнула полоска пламени. Она взмыла вверх и, с тихим свистом прочертив ночь, упала где-то вдали. Это был не загадочный жидкий огонь, которого мы так страшились, а старая людская придумка: запаленная стрела. Следом пролетела еще одна, оставляя дымную дугу в олове неба. Я выдохнул, только когда третья стрела скрылась где-то на юге, а значит, греки заподозрили, что они не одни в Геллеспонте, но где именно нас ловить, не знали.
Волны шлепали о корпус «Змея», без весел корабль был во власти ветра и течения. Мы по-прежнему выжидали. «Фьорд-Эльк» и «Конь бурунов» тихо покачивались на волнах сзади. Какая-то часть меня хотела закричать, разрубить эту ледяную тишину, ибо нет ничего хуже, чем ждать, когда в ночи вспыхнет огонь и сожрет тебя заживо. Но я только сильнее сжал зубы и еще крепче схватился за гладкую ручку весла и будто бы услышал голос Брама – он сердито прорычал, мол, хватит прятаться, как шкодливые дети, лучше выйти к короткобородым грекам и разом со всем покончить.
Кто-то из гребцов пустил ветры. Раздались приглушенные смешки. Сигурд обернулся к нам и знаком велел снова грести. Все были рады взяться за весла – мощными и глубокими гребками мы разогнали «Змея» и повели его вперед. Никифор кивнул Сигурду. Хотя красивое лицо императора еще оставалось напряженным, на нем промелькнуло облегчение оттого, что мы прошли мимо его дромонов незамеченными. Должно быть, он все это время потел, как кузнец в жаркой кузнице. Нам, разбойникам, грозила опасность всегда, когда мы бросали якорь у новых берегов. Однако Никифор был императором. Судьба обошлась бы с ним слишком жестоко, если б его испепелили огнем те, кому платили из его же сокровищницы.
– А что, мне даже хотелось снова увидеть, как греки плюются жидким огнем, – изрек Ингольф Редкозубый, когда мы уверились, что дромоны далеко позади, и гребки наши стали размеренными.
– Это потому, что ума у тебя, как у мыши, – бросил Флоки Черный, не оборачиваясь.
Ингольф сердито налег на весло, а я решил не говорить о том, что понимаю его, – мне тоже хотелось нарушить пугающую тишину и обратить все в хаос. Теперь мы подкрадывались все ближе к Миклагарду, словно стая волков – к хлеву.
Еще до рассвета мы достигли Элеи – острова в Мраморном море. Подходящие для стоянки острова встречались и раньше, но у этого берега были изрезаны заливами и изобиловали укромными бухтами. В одной из них мы и бросили намазанный жиром лот. Днем можно было бы разглядеть дно и так – вода была чистой и прозрачной, но все же лучше лишний раз закинуть линь, чем довериться чьим-то глазам и получить пробоину.
Мы преодолели темные теснины и в ярком свете луны, неожиданно залившем Мраморное море, стали такими же заметными, как Свейн Рыжий в церкви Белого Христа. Я даже лицо Браги у румпеля «Фьорд-Элька» различал, а он наверняка видел наши лица. Однако здесь море было широким по сравнению с проливом, откуда мы пришли, а уж в открытом море со скандинавами никому не сравниться. Кроме того, с нами был Сигурд – самый смелый скандинав-мореход.
Правда, сейчас нам требовалась не смелость, а хороший сон, но не так-то просто уснуть, когда кровь твоя бурлит, а сердце все еще сжимают когти страха. Но под шелест волн засыпается легко и спится крепко, как после бурной ночи. Только дозорные остались сидеть на корме и вглядываться в посеребренные луной волны. Моя очередь заступить в дозор так и не настала, потому что уснули мы на исходе ночи, когда на востоке уже занималась заря.
Ранним утром прохлада держалась в воздухе совсем недолго. Я едва успел размять скованные после вчерашних трудов плечи, как на землю обрушился нестерпимый зной. Над бурыми скалами дрожал разогретый воздух. Пенда простонал, что не пил доброго вина уже несколько недель и в рот ему словно горелого хвороста накидали. Все страдали от жажды. Оставшееся вино окончательно прокисло. Мы то и дело с надеждой поглядывали на небо – не собираются ли тучи, – но оно сияло ослепительной голубизной. Кто-то ушел на берег искать воду, а остальные начали сооружать навес из шкур.
Сигурд вместе с греками стоял на боевой площадке «Змея». В последнее время вокруг него собирались одни и те же: кому-то хотелось послушать, что задумал ярл, кому-то – высказать свои думы. Сейчас там были Улаф, Флоки Черный и, конечно, Асгот; еще Свейн Рыжий, Бьярни, Аслак, Кнут, Пенда, Браги Яйцо и несколько мореходов с «Фьорд-Элька». Датчане Рольф, Бейнир и Ингвар, а с ними и синелицый Велунд тоже держались неподалеку. Чаще всего к нам присоединялся и непривычно молчаливый отец Эгфрит. Раньше он всегда трещал без умолку, а теперь почти никогда с нами не заговаривал, да и на монаха перестал походить – в бурой бородке полосами пролегла седина, а редкие волосы отросли почти до плеч.
Приходила туда и Кинетрит, но каждый раз, видя ее, я вспоминал Брама и черную ворожбу, из-за которой моя обреченность перешла на него. Тяжкая тайна глодала мне душу.
– Это будет не просто разбой, – обратился к нам Сигурд, не обращая внимания на струйки пота, стекающие по лицу и золотистой бороде. Говорил он на норвежском, а я объяснял его слова Пенде, хотя, по-моему, уэссексец и так уже давно понимал наш язык. А вот Никифор, генерал и Тео ничего не понимали, а просто стояли и смотрели на нас.
– Хотел бы я сказать вам, что это будет так же легко, как поджечь залу ярла Альрика Уппландского, – произнес Сигурд. Послышалось несколько довольных возгласов, но мало осталось тех, кто помнил старые времена. Сигурд какое-то время молчал, будто вызывая в памяти лица товарищей, которые давно уже пили мед в зале павших. – Все вы знаете, что чем дальше идешь Дорогой китов, тем больше опасностей тебя подстерегает.
– Как говаривал мой папаша, смертей на белом свете что блох на собаке, – встрял Улаф.
На его покрытой шрамами груди блестели капли пота. Почти все ходили без рубах, ловя разгоряченной кожей каждое дуновение бриза, Сигурд же был одет в голубую тунику с вышивкой красным косым крестом по вороту и рукавам. На шее его блестела серебряная гривна, а в бороде – кольца. Настоящий предводитель норвежских воинов, кольцедаритель. Да, его волки связаны клятвой и верны ему, но не повредит лишний раз напомнить им, кому они служат, особенно если рядом еще один правитель.
