Закат футуризма
Начало Первой мировой войны стало также началом конца футуризма в России. И хотя художественные поиски футуристов продолжались еще некоторое время, последняя вспышка их активности приходится на весну и осень 1915 года. Поэтому можно считать, что футуризм как течение, формально прекративший свое существование к началу следующего десятилетия, начал распадаться именно в это время.
Уже в 1915 году Горький пишет: “Русского футуризма нет, есть просто Игорь Северянин, Маяковский, Д. Бурлюк и Каменский. Среди них есть несомненно талантливые люди, которые в будущем, отбросив плевелы, вырастут в определенную величину”.[249]
Весьма характерно, что вслед за Горьким о распаде футуризма как литературного направления заявил также Маяковский: “Не видя футуризма перед собой и не умея заглянуть в себя, вы закричали о смерти. Да! футуризм умер как особенная группа, но во всех вас он разлит наводнением <…> Но раз футуризм умер как идея избранных, он нам не нужен. Первую часть нашей программы – разрушение, мы считаем завершенной”.[250] А впоследствии и некоторые другие футуристы (Б. Лившиц, М. Матюшин) рассматривали военные годы как закат футуризма.
Война изменила ритм жизни и восприятие реальности. Снизился интерес к публичным акциям футуристов: общество волновали совсем другие проблемы. Ученик и последователь К. Малевича, художник-супрематист И. Клюн[251] пишет в своих мемуарах: “Жизнь вышла из наезженной колеи, забыты все мелкие, суетные дела, все смешалось, сорвалось с места, и захвачено было одной целью, одной идеей – идеей войны…”.[252] На первый план выходит чувство патриотизма, объединяющее футуристов с их прежними идеологическими противниками. Сошел на нет накал полемических страстей: теперь произведения бывших непримиримых врагов мирно соседствуют под одной обложкой. Так, в сборнике “Стрелец”, выпущенном в 1915 году, наряду с футуристами опубликованы стихотворения Ремизова,[253] Блока, Кузмина.
В. Каменский поясняет это следующим образом: “Отныне футуризм как бы завершил круговую оборону. Мы вступили в новую фазу вполне самостоятельного монументального мастерства: теперь каждый из нас делал отдельные книги, независимо выступал с лекциями-стихами, печатался где хотел”.[254]
Движение футуристов исчерпало себя. Одни его члены сами вышли из рядов, другие были призваны на фронт, третьи уехали, спасаясь от мобилизации. Большинство футуристических групп распалось, а оставшиеся существовали чисто формально.
По мнению литературоведа Е. Бобринской, “как определенное стилевое течение футуризм в военные годы практически исчез, но в то же время футуризм продолжал существовать как общая формула нового мироощущения, идеология обновления в искусстве”.[255]
Однако, если бы в среде “гилейцев”, к примеру, не было Маяковского, Хлебникова и, пожалуй, В. Каменского, – футуризм бы, скорее всего, действительно быстро “умер” и был бы, вероятно, забыт. Однако присутствие этих крупных поэтических личностей обеспечило ему не только дальнейшую жизнеспособность, но и заметное место в истории литературы.
Взамен распавшихся футуристических объединений возникают новые группы. В конце 1910-х годов центром активности футуристов становится Грузия, находившаяся тогда под властью меньшевиков, где по различным причинам оказались некоторые столичные поэты и художники. Например А. Крученых, который в конце 1914 года, спасаясь от мобилизации, уехал на Кавказ, где некоторое время работал учителем рисования в женской гимназии в Баталпашинске (ныне Черкесск).
Осенью 1917 года в Тифлисе он основал группу “Синдикат футуристов”, куда, кроме него, вошли поэты и художники: Н. Чернявский,[256] К. и И. Зданевичи,[257] С. Валишевский,[258] Ладо Гудиашвили,[259] Кара-Дарвиш.[260] Просуществовав всего несколько месяцев, “Синдикат” успел, однако, организовать широкую пропагандистскую деятельность, публичные лекции и диспуты, энергичную издательскую работу.
В начале 1918 года из “Синдиката” выделилась группа “41°” (названная так по географической широте Тифлиса), куда вошли А. Крученых, И. Зданевич и И. Терентьев. Из манифеста, опубликованного в одноименной газете, следовало, что основным направлением художественных исканий группы является изобретенный Крученых заумный язык: “Компания 41° объединяет левобережный футуризм и утверждает заумь как обязательную форму воплощения искусства. Задача 41° – использовать все великие открытия сотрудников и надеть мир на новую ось”.[261]
В 1917 году попытки оживления футуризма были предприняты и на Дальнем Востоке, где также оказались некоторые бывшие футуристы. В начале 1920 г. во Владивосток приехали Н. Асеев, Д. Бурлюк и С. Третьяков, которые организовали группу “Творчество” (туда вошли также П. Незнамов,[262] Н. Чужак, С. Алымов[263] и др.), выпустившую в феврале 1920 г. свой манифест.[264] После японского переворота в 1921-м центр дальневосточных футуристов переместился в Читу, а в 1922 после отъезда Асеева в Москву (по приглашению Луначарского) дальневосточный футуризм пришел к своему концу. Несмотря на общую футуристическую основу с тифлисскими коллегами, пути у этих групп были абсолютно разные: заумное искусство (“41°“) и контакт с революционной действительностью (“Творчество”).
Революцию большинство футуристов приветствовали как шаг к тому будущему, к которому они и стремились. Но несмотря на то, что многие футуристы заявили о своей поддержке новой власти, а та, в свою очередь, признала футуризм как искусство, отношение большевиков к авангарду было двояким. Новая власть ставила в заслугу футуристам борьбу с “упадочной” буржуазной культурой, но не могла принять ухода к беспредметности и зауми. Она делала ставку на искусство, “которое ясно и всякому понятно”. Ориентация на массы была одной из главных установок большевиков в культуре.
Разрушительная энергия, свойственная футуризму, как одна из сторон их программы, на первых порах была полезна большевистской партии. Придя к власти, большевики ставили своей задачей разрушение прежних общественных связей до основания. Такие понятия, как “мораль”, “милосердие”, “Бог” и пр., подлежали уничтожению в общественном сознании. В этот период некоторые идеи футуристов оказались как нельзя кстати. По прошествии недолгого времени, прочно прибрав к рукам государство, большевики перестали нуждаться в бунтарях, индивидуальностях, да и попросту в личностях. Трагический финал жизни поэтов-футуристов оказался предрешенным. Для большинства из них он выглядел одинаково: арест и гибель.
Вышесказанное подтверждает, что исторических перспектив к дальнейшему развитию у футуризма не было. Его пик пришелся на середину 1910-х годов. Все происходившее в недрах этого течения после 1915 года можно назвать его закатом, а крен в сторону большевизма после Октябрьского переворота – попросту агонией.
“Что футуризм – течение значительное и глубокое – не подлежит сомнению. Также несомненно его значительное внешнее влияние (в частности Маяковского) на форму пролетарской поэзии, в первые годы ее существования. Но так же несомненно, что футуризм не вынес тяжести поставленных перед ним задач и под ударами революции полностью развалился. То обстоятельство, что творчество нескольких футуристов – Маяковский, Асеев и Третьяков – в последние годы проникнуто революционной идеологией, говорит только о революционности этих отдельных поэтов: став певцами революции, эти поэты утратили свою футуристическую сущность в значительной степени, и футуризм в целом от этого не стал ближе к революции, как не стали революционными символизм и акмеизм оттого, что членами РКП и певцами революции стали Брюсов, Сергей Городецкий и Владимир Нарбут, или оттого, что почти каждый поэт-символист написал одно или несколько революционных стихотворений”.[265]
Подводя итог значению футуризма в истории русской поэзии можно сказать, что он, несмотря на наличие серьезных внутренних противоречий, сыграл значительную роль в становлении таких крупнейших поэтов, как Маяковский, Хлебников, Каменский. Новаторские приемы в области лексики, ритмики, рифмы обогатили русскую поэзию, оказав большое влияние на творчество С. Есенина, Б. Пастернака, Н. Асеева, М. Кузмина, О. Мандельштама, Д. Хармса, Н. Заболоцкого, С. Кирсанова и многих других. А словотворчество Хлебникова открыло неизведанные пути для дальнейшего развития национальной поэтической школы.
Тем не менее, существуют и другие (причем достаточно многочисленные и авторитетные) мнения о разрушительной сущности футуризма, квинтэссенцией которых является высказывание Корнея Чуковского:
“Вот оно – то настоящее, то единственно подлинное, что так глубоко таилось у них подо всеми их манифестами, декларациями, заповедями: сбросить, растоптать, уничтожить! Разве здесь не величайший бунт против всех наших святынь и ценностей? Тут бунт ради бунта, тут восторг разрушения, и уж им не остановиться никак. Так и озираются по сторонам, что бы им еще ниспровергнуть. Всю культуру рассыпали в пыль, все наслоения веков, и уже до того добунтовались, что, кажется, дальше и некуда, – до дыры, до пустоты, до нуля, до полного и абсолютного nihil, до той знаменитой поэмы… Василиска Гнедова, где нет ни единой строки: белоснежно чистый лист бумаги, на котором ничего не написано! Вот воистину последнее освобождение, последнее оголение души. Это бунт против всего без изъятия, нигилистический, анархический бунт, вечная наша нечаевщина, и это совершенная случайность, что теперь она прикрылась футуризмом”.[266]
