Берега дождя
Современная поэзия латышей: Выбор Сергея Морейно
Александрс Чакс
Aleksandrs Čaks
(1904–1950)
В русских переводах – Александр Чак. Первый латышский поэт европейского масштаба. Вернее, европейский поэт, писавший на латышском языке. Если заменить в его стихах Ригу на, скажем, Прагу, ничего не случится. Приняв историческую схему, согласно которой Возрождение вернуло в обиход церквей и анштальтов живые языки, по аналогии можем сказать, что Чак заставил латышскую поэзию говорить нормальной человеческой речью. А заодно научил ее петь, смеяться и плакать. Единственный подлинно большой латышский поэт, востребованный в Латвии русскоязычными. Символ есенинской чистой поэзии, культуры Латвии, ее золотого века.
Мороженое
Мороженое, мороженое!Как часто в трамваеехал я без билета,лишь бы только купить тебя!
Мороженое,твои вафлирасцветают на всех углах городаза карманную мелочь,твои вафли,волшебно-желтые,как чайные розы в бульварных витринах,твои вафли,алые, как кровь,пунцовые,как дамские губы и ночные сигналы авто.
Мороженое,наилучшие перышкия продал ради тебя,самые редкие маркис тиграми, пестрыми, как афиша,жирафами длинными, тонкими, как радиобашни.
Мороженое,твой холод, возбуждающий, как эфир,я чувствовалострее,чем страх или губы девушек,ты,указатель возраста моей души,вместе с тобойя учился любитьвсю жизнь и ее тоску.
Современная девушка
Я встретил еена узенькой улочке,в темноте,где кошки шнырялии пахло помойкой.
А рядом на улицедудел лимузин,катясь к перекрестку,как будтоиграла губная гармошка.
И я повел ее – в парк —на фильм о ковбоях.
У неебыл элегантный плащи ноги хорошей формы.
Сидя с ней рядом,я вдыхал слабый запахрезедыи гадал,кем бы она могла быть: —парикмахершей,кассиршей в какой-нибудь бакалее?..
Трещал аппарат.Тьма пахла хвойным экстрактом,и она рассказала,что любит орехи,иногда папироску, секс,что видела виноград лишь за стеклом витрины,и что не знает,для чего она живет.
В дивертисментепосле третьего номераона призналась,что я у нее буду, должно быть, четвертый любовник.
В час ночиу неев комнатенкемы ели виногради начали целоваться.
В двая уже славил Богаза то,что он создал Еву.
Продавщица
В красивейший магазин на бульвареЗашел, чтобы выбрать носки.
Мне их подавалабарышня среднего ростаовальными ноготками, блестящими, как маслины.
И руки,сортировавшие пачки,пахли патентованным мыломи какими-то духами среднего достатка.
Пожалуй, чуть великоватбыл вырез платья,ибо она была из тех,что после четвертой рюмкидоканчивают сигарету партнера,рассказывают армянские анекдотыи целуются при свете.
Я, нагнувшись, шепнул ей:«Сегодня вечером в десятьв Жокей-клубе,десятый столик от двери».– Да, – сказала онаи взяла за носкина двадцать сантимов меньше.
Улица Марияс
О, улица Марияс,монополияеврейских пройдохи ночных мотыльков —дай, я восславлю тебяв куплетах долгих и ладных,как шеи жирафов.
Улица Марияс —бессовестная торговка —при луне и при солнцеты продаешь и скупаешьвсе,начиная с отбросови кончая божественной человеческой плотью.
О, я знаю,что в теле твоем дрожащеместь что-то от нашего века —душе моей – коже змеиной —до боли родное;полна звериной тревоги,ты бьешься, как лошадь в схватках,как язык пса,которому жарко.
О, улица Марияс!
Еврейка
В вагонежарком, как калорифер,напротивменясидела – еврейка.
Ее глазабыли влажны,как два блестящих каштана,а бедрапод юбочкой,короткой, как день декабря,перемалывали мое сердце.
Она широко улыбалась —мне, гою,и зубы ее пылали,как буквы,из которых сложена фраза:– Я страстная женщина.
Закон своих дедовона преступилалегко,как порог,как плевок на асфальте.
Ясел с нею рядоми взялв ладонипод душистым пальтоее руку,цветущую,как тюльпан.
И моя ногаприлипла к ее колену,словно марка к конверту,словно к телу хвостик мочала.
Уже проклюнулось утроиз огромного яйца ночи,когда мы оставили тихонебольшую гостиницу.
Прощание с окраинами
Окраины, с мной повсюду вы.Я пью до дна хмельную вашу брагу,И мне за это мягкий шелк листвыСтирает с губ оставшуюся влагу.
Я ухожу, и пусть речной песокПрисыплет золотом мой след в полях бурьяна,Едва лишь вечер, важен и высок,Откроет совам глаз сквозные раны.
Я не грущу – так сильно я устал.Вот только у забора на колениВ последний раз упал и целовалЯ золотые слезы на поленьях.
Две вариации
1
Рига.
Ночь.
Желтки фонарей плавали в лужах.Дождьпересчитывал вишни в окрестных садах,выстукивая на листьях фокстроти швыряя косточки в воду каналов.
Дальчернела окном,укутанным плотной тканью.
Что же мне делатьв такую ночь,когда надевают галоши?
Скрести душе подбородок,играть клавиры на нервах?Как устриц, глотать тоску?
И я пошелна Московскую улицу,в бар, где толкутся жулики и проститутки, —грустить.Лампы Осрама —янтарно-желтые серьги —качались над моей головой.
Мороженое, таяоранжевым яблоком,расплывалосьна блюдечке из хрусталя,как вытекший глаз.
Где-то вакхическивыла цитра.
Ночьсжала овальный барв объятиях свистящего черного шелка.
Ближайшая липауронила свой листна мой одинокий столик.
Я, взяв его в руки,целовал долго-долго:потому, что было у меня взаменничьих губ.
Губ?
Почему же я долженцеловать только губы?
Почему не могуцеловатьэтот столик,прохладный и чистый, как девичий рот;стену,ту самую стену,над которой навислаженская туша,белая, как перетопленный жир?
Ах, зачем губкам девушекотданамонополияна мой закипающий рот!
Должно быть, затем,чтобы я здесь сидел,один на одинс неизбывной тоской,и слагал эти странные строфыо себе,которому нравятсягубы девушек больше всего на свете.
2
Рига.
Ночь.
Пробилодвенадцать.
Оранжевые лилии фонарейвнезапно увяли.Тьмаокутала лужичерным блестящим шелком.
Как же мне встретить утро?Есть сливы,пощипывать вату воспоминаний,танговыстучать на зубах,из блюдец лакать тоску?
И я пошелв сомнительный бар,где не было вощеного пола,где толпились воры и потаскушки, —грустить.
За столикв углууселся,как причетник, постен и сух.
В бокалепередо мнойотцветало пивооранжевой пеной,но губы моибыли пустыми и жадными,как береста.
Зачем же яздесь сижу?
За окнамивзмахом крыланалетало время,когда девушки ждутжалящих поцелуев,прикосновений рук,что помогут им снять башмаки,расстегнуть на боку платье;и стянутые чулки,как брошенную змеиную кожу,раскидать по углам.
Зачем же яздесь сижу?
Что я – схоронил свою мать?Или меня предал друг, и я плачу?
Чак, что ты прячешь?..
Почемуты не можешьсвою сверлящую, жгучую больи печальвыкричать всем,как сирена с утеса?
Встаньи скажи,сколь невыносимыдля тебя эти пары,скользящие мимо,извиваясь с болезненным жаром,словно, танцуя, они бы хотели раздеться;что тебе уже некуда деться —скажи, что свет этот алыйколет глаза твоиострым кинжалом —скажи!
Что,молчишь,тебе страшно?..
Может, ты думаешь,что слова здесьуже не нужны,здесь,где повсюду плаваеталый дым,визжит музыка,а девки шепчут,нет – оруталчным взорам мужчинтолько изгибами бедер,сиянием голых колени томленьем грудей, —так ты полагаешь?
Смешно!
Тысидишь,постен и сух, как причетник,но – наблюдаешь,не пожал ли плечами хозяин,не смеются ли половые,и шлюхи,вон там,не качают ли жалостно головами:– Бедный поэт,он боленили ранен в неприличное место, —
Шут,хочешь пугалом стать?Встань и хвати,хвати кулаком по столу,так,чтобы пивная кружкаисполнила пируэт,словно подстреленный заяц,чтобы подпрыгнулаваза с цветамии хрястнулась об пол,сверкая осколками,хвати кулакоми скажи:
– Эй, вы,считающие,что я немощен,вы,преходящие,серая накипь,червивый плод,опавший до срока,вы —если яне запускаю глазакаждой встречной девчонке под кофту,если яне бросаюсь за каждымтолько что снятым с плиты поцелуемв ближайшую подворотню —вы – ничтожества – думаете,что я не знаю любви?Нет,я сам поклоняюсь идолу страсти,я люблю;люблю и буду любить всегда,но тольков своей любви – я вечности жажду!
Олафс Стумбрс
