Они тоже не дали немцам дойти до Москвы, хотя именно в ту ночь содрогались от мысли: «Не сдадим ли?» – еще не зная, что Москва никогда не будет сдана.
Их разбудили под утро звуки сильного и близкого боя. В лесу чуть синело. Они встали и пошли навстречу этим звукам, зная одно: раз это бой, – значит, там не только немцы, но и наши и, если повезет, есть шанс выйти к своим.
Война мерит вещи своею мерой, и они шли на смертельные звуки разрывов и пулеметной трескотни так же нетерпеливо, как в другое время идут люди на голос жизни, на маяк, на дым жилья среди снегов.
– А может, там и есть передовая? – спросил Золотарев.
Синцову тоже хотелось поверить в это, но он подумал и сказал, что вряд ли. Если бы тут проходила передовая, ночью не стояла бы такая тишина. Наверное, это наши пробиваются через немецкие тылы.
Они шли вперед, и бой, казалось, шел им навстречу; уже можно было различить, что не какой-нибудь другой пулемет, а именно наш «максим» бьет совсем недалеко короткими очередями.
– Патроны экономят, – сказал Золотарев.
Синцов кивнул.
Они прошли еще двести метров. В лесу все светлело, и они шли все осторожнее, боясь нарваться на немцев раньше, чем на своих.
Вдруг в ста метрах разорвался снаряд. Они перебежали и легли в еще дымившуюся воронку, а снаряды начали рваться один за другим левее и правее.
Огонь вели несколько батарей.
Сначала Синцов подумал, что немцы не рассчитали и бьют по пустому месту. Радуясь этому, он на минуту забыл об опасности.
Но снаряды продолжали методически ложиться все в той же полосе, и Синцов понял, что немцы ставят здесь заградительный огонь, отсекая нашим путь к прорыву.
– Как, перележим или пойдем? – спросил он Золотарева.
Впереди по-прежнему стучали пулеметы.
– Пойдем.
Они стали перебегать, ложась то в воронку, то в овражек, то просто припадая головой к земле.
– Неужели правда дойдем до своих? Даже не верится, – сказал Синцов, задыхаясь после быстрой перебежки, когда они еще раз упали у подножия большой сосны.
И это было последнее, что от него услышал Золотарев.
Разорвался снаряд. Когда Золотарев приподнялся, он увидел, что политрук лежит, раскинув руки, а голова и лоб у него залиты кровью.
– Ваня, Ваня! – затряс он Синцова за плечи. – Ваня!
Но Синцов не отзывался.
Тогда Золотарев взвалил на плечи его бесчувственное тело и пошел вперед, на стук пулемета.
Через сорок шагов он упал, не выдержав тяжести, поднялся, снова взвалил Синцова на плечи и снова упал. Он лежал и чувствовал, что ему все равно не дотащить Синцова.
А секунды летели, и ему показалось, что пулеметная стрельба стала удаляться.
Тогда он решил поскорей добежать до своих, взять кого-нибудь на помощь и вместе вернуться сюда.
Задрожавшими пальцами он сунул себе в карман документы Синцова, затем, секунду поколебавшись, за рукава стащил с политрука его драную, с оборванными пуговицами гимнастерку.
Он решил вернуться сюда, если дойдет до своих, но он мог и не дойти и не хотел, чтобы фашисты, узнав политрука по гимнастерке, издевались над ним, еще живым или уже мертвым.
Немного отбежав, он швырнул гимнастерку в гущу мелкого ельника, а еще через двести шагов выскочил прямо на четырех бойцов; они перебегали, катя за собой «максим». Трое из них были танкисты, а четвертым был лейтенант Хорышев, собственной персоной, со своим белым чубом из-под сбитой набок пилотки.
Золотарев наскочил на своего взводного как раз в ту секунду, когда тот после перебежки лег за пулемет. Он первый увидел набежавшего на них Золотарева и без удивления, с улыбкой, словно только и ждал этого, крикнул:
– Вот и Золотарев явился, с неба свалился! Патроны есть?
– Есть!
– Тогда ложись, веди огонь! Сейчас фрицы опять явятся.
Мимо них пробежали и залегли между деревьями еще несколько танкистов и пехотинцев. Все напряженно вглядывались назад, в гущу леса, туда, куда Хорышев повернул хоботом свой пулемет.
Не глядя на Золотарева, он спросил:
– Один?
– С Синцовым шли.
– А где политрук?
– Он тяжело раненный. Тут, недалеко. Вы дайте мне кого-нибудь. Мы вытащим.
– А где ты его оставил?..
Золотарев показал пальцем примерно туда, где он, по его расчетам, оставил Синцова.
– А куда ранение? – наверное, уже прикидывая в уме, как лучше вытащить политрука, спросил Золотарева взводный, но, прервав себя на полуслове, прижался к земле: над их головами по деревьям, сбивая ржавые листья, застучали автоматные очереди. – Вы нас на испуг берете, а мы вас на мушку! – выругавшись, закричал Хорышев и дал первую очередь раньше, чем Золотарев увидел цель, по которой он стрелял.
Потом ее увидел и Золотарев: между деревьями перебегали немцы.
Как только застучал пулемет, рядом застучал еще один, ручной, правей, подальше – станковый.
А над головой били по веткам немецкие автоматные очереди.
Золотарев успел несколько раз выстрелить по перебегавшим немцам. Потом немцы залегли.
Хорышев дал сигнал для перебежки. Они перебежали метров на сто и снова заняли позицию. Немцы и тут не заставили себя ждать: между деревьями стали рваться легкие ротные мины, и опять показались перебегавшие фигуры.
Пулеметы Хорышева и другие, справа от него, снова открыли огонь и, прижав немцев к земле, опять переменили позиции.
– Как же быть? – подползая к Хорышеву, спросил Золотарев. – Дайте мне бойца, я схожу, найду политрука...
– Куда ты теперь сходишь? – оборвал его Хорышев. – Дурья башка. Ну, куда, покажи, куда?!
И Золотарев безнадежно показал рукой, уже и сам видя, что теперь по ходу боя между ними и тем местом, куда он думал идти, оказались немцы.
– Сразу тащить надо было, а теперь что же!.. – сердито сказал Хорышев.
– Тогда я один пойду! – сказал Золотарев.
– Самоубийцу из себя не строй! Давай веди огонь! Видишь, фрицы идут!
И в самом деле, немцы снова забегали среди деревьев, на этот раз ближе, чем раньше, и Золотарев с отчаянием в душе, но старательно и умело, как все, что делал в солдатской жизни, стал вести огонь по перебегавшим зеленым фигурам.
...Лейтенант Хорышев с десятком своих бойцов и с десятком танкистов всего-навсего прикрывал на одном маленьком участке фланг танковой бригады Климовича, прорывавшейся в ту ночь через немецкие тылы.
Бригада Климовича, в свою очередь, была лишь одной из тех продолжавших сражаться частей Западного фронта, которые, пройдя по немецким тылам и устилая своими и чужими трупами леса Подмосковья, рвали всю эту ночь, весь следующий день и половину следующей ночи немецкое кольцо и в конце концов, потеряв половину людей, все-таки прорвали его.
Они совершили это чудо малым огнем и большой кровью, но, когда они пробились, их не отправили отдыхать и пополняться, а оставили там, куда они вышли.
Передовая, все отодвигаясь и отодвигаясь к Москве, в эти дни то тут, то там рвалась под ударами немцев. И одну из этих дыр сразу же заткнули только что вышедшими из окружения частями, наскоро подбросив им продовольствие, гранаты и патроны.
Вечером того же дня, когда они вырвались из окружения, эти люди снова дрались, но теперь уже не фронтом на восток, а фронтом на запад, и Москва была не перед ними, а за ними, и у них снова было хоть немного артиллерии и соседи справа и слева. И, несмотря на перешедшую все границы усталость, они были рады этому. Но Золотарев чувствовал себя несчастным, и хотя он был человек маленький, всего-навсего рядовой боец, но все-таки на второе утро после выхода из окружения он доказал, что ему непременно нужно явиться к командиру танковой бригады подполковнику Климовичу.
Климович, только что по чистой случайности выскочив невредимым из-под сплошного обстрела, вернулся с наблюдательного пункта на командный и стоял у исковерканного снарядами здания сельской школы. Сняв шлем, он с удовольствием, как под душ, подставил свою бритую голову под сыпавшийся осенний дождик.
– Таких дождей с неделю, – смотришь – и дороги размыло. Всем плохо, но немцам хуже, – говорил он стоявшему рядом с ним капитану-танкисту, косясь на подошедшего Золотарева.
– Что у вас?
Золотарев доложил. Он чувствовал, что командиру бригады недосуг долго с ним разговаривать, но Климович слушал его, не выражая нетерпения, и перебил только раз, когда Золотарев сказал, что, как он слышал от политрука, тот был знаком с товарищем подполковником.
– Про знакомство – пустое! – прервал его Климович. – И за знакомых и за незнакомых, не разбирая, каждый день головы кладем! Какие на войне знакомства?!
И была в его голосе горечь человека, на глазах которого погибло столько хороших людей, что он уже не может больше сожалеть о ком-то одном больше, чем о всех других, не из бесчувствия, а из справедливости.
И еще сказал он, и тоже всего несколько слов, когда Золотарев вынул из гимнастерки документы Синцова:
