Последнее свидание короля с Куракиным состоялось в Грипсхольме – королевском замке. Отпускные грамоты были получены, впрочем, дипломат не рвался покинуть Швецию. Нечто (точнее – некто) его удерживало. Куракин даже осмелился просить о другой дипломатической должности, позволившей бы остаться (или быстро вернуться): «…его величеству угодно было много раз, между прочим и после отпускной моей аудиенции, изъявлять мне, что он весьма желает меня у своего Двора видеть уполномоченным от Ее Императорского Величества посланником, и что он уверен, знав искреннее расположение моей души ко всему тому, от чего слава и польза моего отечества зависит, что от моих стараний и трудов основалось бы наилучшее согласие и желаемый союз между обоими государствами» [АКК, VIII, 323].
Пожелание Куракина не было удовлетворено.
3. Масонское измерение
Куракин – в рамках стокгольмской миссии – выполнял еще одно задание, которое исходило от Паниных, не только государственных деятелей, приближенных великого князя, но и представителей российского масонства. В сентябре 1776 г. различные системы, популярные в России, объединились в великую провинциальную или национальную ложу под управлением Ивана Елагина и Петра Панина. Вскоре единство было снова утрачено, но тогда масонские работы явно переживали расцвет.
Отечественные вольные каменщики, поднимаясь по степеням посвящения, натолкнулись на непреодолимое препятствие: их мастера, которые сами не достигли высоких степеней, не могли стать духовными вождями. Закономерно для России XVIII в. посвящение решили искать в Европе. «Но куда именно должно было обратиться? – размышлял историк масонства М.Н. Лонгинов. – Естественнее всего, казалось бы, отнестись к Лондонской ложе-матери, бывшей родоначальницей Елагинских лож. Но они отдалились уже от первоначального устройства <…> Итак, следовало искать другого руководства» [Лонгинов, 123]. Например, в ложах Швеции, славившихся древностью и чистотою правил. Да и Никите Панину – с его балтийской компетентностью – это направление было симпатично.
Шведское масонство имело высоких покровителей: «В развитии и организации шведской системы принимал выдающееся участие король Густав III и брат его герцог Карл Зюдерманландский <…> Союз получил большое распространение, влияние его распространялось даже на государственную жизнь Швеции» [Соколовская, 76]. Шведская система была строгой и закрытой, культивировался рыцарский дух избранности.
Особое положение масонского руководства определяло статус переговоров и самого переговорщика: речь шла не о секретных, конспиративных контактах, но о престижнейшем уровне, что дополнительно способствовало успехам Куракина в обществе. Переговоры, казалось бы, прошли счастливо. По словам публикатора куракинского архива, «шведские вольные каменщики охотно откликнулись на зов своих русских братьев, и сам герцог Карл Зюдерманландский, брат шведского короля, посвятил князя Куракина в таинства шведского масонства, снабдив его кроме того конституциями экоских, т. е. шотландских, национальных лож, а также „клейнодами“, или символическими масонскими знаками и инструментами…» [АКК, VIII, с. VIII]. Чуть позже, во время петербургского визита, Густав III даже посетил собрание российских масонов.
В исторической перспективе, однако, масонские достижения Куракина не столь впечатляют. Екатерина II перестала сносить наличие рядом с великим князем слаженной организации и «оккультную» зависимость петербургских каменщиков от Карла Зюдерманландского – принца если не враждебной, то и не дружественной державы. Близкий к императрице Елагин первым оценил изменившуюся ситуацию: его насторожили «властолюбивые побуждения шведской великой ложи. Как бы то ни было, он не участвовал в дальнейшем ведении этого дела и не вступал в союз со Швецией» [Пыпин, 142].
Масоны-«павловцы» оказались менее ухватчивыми. В 1780 г. Г.П. Гагарин – доверенное лицо Павла Петровича, приятель Куракина, которому тот передал добытые в Швеции орденские полномочия, – получил предписание перебраться на службу в Москву. Пришлось, отказавшись от шведского проекта, налаживать связи с другим высокородным вольным каменщиком – Фердинандом Брауншвейгским, но это только переполнило чашу терпения императрицы. Очевидно, масонский эпизод сыграл свою роль в удалении Куракина от великого князя, последовавшем в 1782 г.
С культурологической точки зрения занимательно задаться вопросом: что привлекало Куракина в масонстве. По-видимому, политические соображения (принадлежность к ложам людей из круга наследника), служение добродетели в духе Просветительской программы (в преклонном возрасте он выступал инициатором филантропических проектов), наверное, пассеистский рыцарский миф. Во второй половине XVIII в. российское дворянство постепенно сформировало сословное сознание – не просто государевых слуг, но независимых людей, древность рода которых гарантирует чувство собственного достоинства – независимо от милости или немилости актуального монарха. Здесь шведское масонство было очень кстати. Как уже говорилось, оно имело характер закрытого аристократического клуба, и, разумеется, значимо, что генеалогия Куракина – при передаче ему грамот и «клейнодов» – была проверена и сочтена подобающей [АКК, VIII, 301].
При изучении мотивов вступления Куракина в масонскую ложу не была упомянута тяга к оккультному знанию. Действительно, создается впечатление (может, ложное), что ему – при трезвом, расчетливом складе ума – подобные интересы были чужды и он явно далек от завороженности таинственным.
Впрочем, Куракин вполне мог осознавать оккультный смысл имени своей Софии. Тем более что она часто повторяла его, имея обыкновение называть себя в третьем лице: «София любит вас, дорожит вами» (письмо № 3), «несчастная София!» (письмо № 10), «думайте о вашей Софии, она ни на миг не забывает вас…» (письмо № 19), «…мечтаете о вашей Софии…» (письмо № 22), «унесите в сердце воспоминание о Софии» (письмо № 30) и т. д.
София, Премудрость Божия – важный символ тайноведения вообще и масонства в частности. Этой Софии, например, Елагин торжественно посвящал исторический трактат: «Твоему, божественная София, предвечная Всемогущему неба и земли Зиждителю присущность, внушению повинуясь, воспринял труд повествования о отечестве своем…» [Елагин, с. III]. В традиционной мистике София персонифицирована и наделена чертами прекрасной девушки, добродетельной невесты, воссоединения с которой чает адепт. Знаменитый Н.И. Новиков торжественно возглашал: «Что мы алчем к сокровенной Деве Софии и желаем достичь в Духовное с Нею Брачное состояние, то происходит из Огненной Любви Ея к нашему Огню – Души… Она, хотя мы далече есьмы, бежит на сретение нам с огненными очами, сердцем и распростертыми руками и целует наш ум в огненное основание и влечет нас из наружной суетной жизни в своя внутреннее основание души… Ибо ежели вы не приметися за себя с решимостью, не отвергнете себя и не будете искать горячей Любви Ея, то никогда не будете введены на невестное ложе и не будете облечены, вооружены и украшены благородным невестным сокровищем…» [Модзалевский, 74; подр. см.: Одесский]. И трактат Елагина, и фрагмент Новикова составлены значительно позже стокгольмского «хождения», однако посвященность Куракина в этот код более чем вероятна.
4. Просветительское измерение
Визит Куракина в Швецию можно интерпретировать в разных измерениях. Это, во-первых, поездка дипломата, связанная с перемещением из «своей» державы – через опасные пространства Финляндии – в «чужое», почти враждебное (в политическом аспекте) государство. Во-вторых, это перемещение из профанного пространства российского масонства, одержимого ощущением недостаточности знания, в сакральное пространство духовного центра. И в-третьих, это посещение «своих» – поверх национальных барьеров. Приятель Куракина, князь А.И. Лобанов-Ростовский, просит передать привет светским знакомым в Стокгольме, не сомневаясь, что российский дипломат окажется в привычной среде: «Зная усердие шведов, я надеюсь, что Вы развлечетесь в Стокгольме, я даже рискую сказать, что убежден в этом. Шведская нация, исполненная уважения ко всем иностранцам, не упустит возможности оценить приятные свойства, которыми Вы наделены» [АКК, VIII, 272].
Российские и шведские дворяне говорят на одном языке – французском и на одном категориальном языке, используя универсальный дискурс просветительской философии. Куракин, реферируя декларации Густава III и подозревая короля в лицемерии, докладывал Панину: «Когда речь о Швеции доходила, всегда при мне старался о ней отзываться, как о вольной республике, и о себе самом, как только о первом члене вольного правительства» [АКК, VIII, 288—289]. Все гармонично: Панину – участнику екатерининского переворота 1762 г., низвергшего «самовластие» (согласно официальному Манифесту), – объясняют, что шведский переворот 1772 г. должен был укрепить статус шведского королевства как «вольной республики». Ситуация абсурдная, но показательная. Просвещенные монархи и их соратники, причем решительные, способные энергично «власть употребить», официально толкуют «вольность» в качестве аксиоматической ценности.
