Процесс этот, однако, был не только длительным и многоступенчатым, как показала А.-Л. Крон, он осложнялся тем, что в него были вовлечены и адресат, и адресант оды: и поэт, и императрица. При этом именно императрица, по крайней мере в 1783 г., ратовала за независимость одописца и требовала, чтобы он был носителем тех моральных ценностей, о которых пишет Крон. Отношения Державина и императрицы не были простыми, не случайно награда Державину была послана императрицей «под рукой», а внешне как будто бы крайне успешный дебют Державина-панегириста в мае 1783 г. привел к отставке статского советника Державина уже в феврале 1784 г. [197] Следует поэтому подробнее остановиться на том, что происходило в течение 1783 г. между Екатериной и Державиным. В настоящей статье мы попытаемся показать, что это был не триумф и быстрое возвышение обретенного императрицей панегириста, а процесс воспитания подданного монархом, то, что Екатерина считала одной из важнейших своих задач и что, как свидетельствуют ее историки, ей так хорошо удавалось. Но в данном случае подданный был панегиристом, а потому воспитание подданного оборачивалось активным вмешательством власти в процессы литературной эволюции. Впрочем, в 1783 г. Екатерина еще книг не запрещала и авторов не ссылала.
Успех «Фелицы» и крайне положительная реакция на нее императрицы не вызывает сомнения у исследователей Державина. Историки литературы, как правило, помнят про табакерку, но настойчиво пропускают другие замечания о публикации оды в «Записках Державина». А они, как отметил еще Я.К. Грот, звучат не совсем однозначно. «Что „Фелица“ была принята императрицею милостливо, – пишет Грот, – ясно из пожалованной Державину награды; но насчет того, как высказывалась об этой оде императрица при дворе , есть у самого Державина два не совсем согласных между собою известия. В одном он говорит, что она разослала оттиски тем приближенным, на которых в оде были намеки, и притом подчеркнула относившиеся к каждому стихи. В другом месте сказано, что хотя императрице очень понравилась ода, но она скрывала это от придворных и подавала вид, будто не принимает на свой счет похвал поэта, дабы и вельможи не относили к себе смелой, хотя и тонкой его критики. <…> Потому-то, как думает Державин, и подарок был пожалован под рукою » [Грот, 200].
Державин в «Записках» указывает, что он получил табакерку в самом начале мая. Но журнал Дашковой вышел не ранее 20 мая. Грот предположил, что Екатерина действительно познакомилась с одой в начале мая, еще до выхода журнала из печати, тогда же разослала оттиски приближенным и передала Державину табакерку [Державин, I, 158]. Это косвенно подтверждает и письмо Державина В.В. Капнисту, которое Гроту известно не было. Письмо датировано 11 мая 1783 г., и в нем Державин пишет: «Дщерь же моя теперь Фелица Гавриловна скачет по городу, подымя хвост, и всяк ее иметь желает. Старик надевает очки, глухой протягает уши, лакомка при вестфальской ветчине делает глотки, любострастной тает нежностью в беседке, ездок при бегуне присвистывает, невежи в Библии находят источник просвещения, вельможа умеренность одобряет, подагрик ходит, шут умнеет. Словом, всяк ею любуется и радуется» [Кононко, 78]. То есть 11 мая, как можно полагать, ода есть у тех немногих, кто получил копию от императрицы («старик», «глухой», «лакомка», «любострастный», «ездок», «невежа», «подагрик», «шут»), но «всяк» ее хочет иметь. Отметим сразу же, что уже эта ситуация отражает одну из особенностей того своеобразного диалога между Екатериной и Державиным, который завязался в первых числах мая и будет вестись на протяжении всего 1783 г. Здесь, как и в других случаях, публикации запаздывают и отражают лишь часть происходящего. Как правило, Екатерина полностью контролирует завязавшийся диалог и поворачивает его так, как считает нужным; Державин вынужден гадать и подстраиваться по ходу происходящего, он никогда не знает, каковы правила его игры с императрицей, а правила постоянно меняются; наконец, читающая публика вынуждена опираться на слухи и толки, чтобы понять, что же происходит. [198]
Письмо Капнисту не было единственным письмом Державина этого периода, где он говорит о «Фелице». Уже ночью, после получения подарка от императрицы, Державин пишет три других письма: Дашковой, Козодавлеву и своему давнему покровителю князю А.А. Безбородко. «За содействие к такому блестящему успеху Державин считал себя обязанным трем лицам <…>. Получив подарок от «киргиз-кайсацкой царевны», Державин <…> написал благодарственные письма ко всем троим» [Грот, 200].
Посылая письмо Дашковой [Державин, V, 368—369, № 327], Державин, конечно же, надеялся, что через нее оно станет известно императрице. В начале письма Державин говорит о мурзе в третьем лице: анонимный подарок императрицы и письмо, где она скрылась под маской Фелицы, указывали на то, что Екатерина намерена продолжать игру и Державин демонстрирует готовность такую игру поддерживать. Он пишет: «Конечно, из того края премудрая Фелица по соседству своему Мурзе послала сей драгоценный дар, а мне попался ошибкою». «Тот край» – это Оренбург, ведь Фелица писала «из Оренбурга от киргиз-кайсацкой царевны Державину». Но ни в самом стихотворении, ни в комментариях издателей «Собеседника» Оренбург не упоминался. Напротив, в «Собеседнике» стихотворение было озаглавлено «Ода к премудрой киргизкайсацкой царевне Фелице, писанная татарским мурзою, издавна поселившимся в Москве , а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге . Переведена с арабского языка 1782», а комментарий указывал только: «Хотя имя сочинителя нам и неизвестно, но известно нам то, что сия ода точно сочинена на российском языке» [Собеседник, I, 5]. Конечно, упоминание Оренбурга можно было связать с татарским мурзой и киргиз-кайсацкой царевной и увидеть тут просто географическую отсылку. Но в «Объяснениях» к своим сочинениям, составленных много позже, Державин объясняет появление Оренбурга иначе. Он пишет: «Автор имел свои деревни в Оренбургской губернии в соседстве от киргизской орды» [Державин, I, 131]. То есть замечание Екатерины об Оренбурге Державин истолковал как указание на свои деревни.
Это, конечно, могло быть добрым знаком: императрица помнила Державина или, по крайней мере, расспросила о нем. Но Оренбург мог означать и другое. Еще в 1782 – начале 1783 г. Державин подает серию прошений императрице о повышении его в должности [Державин, V, 366—367, № 324] и покрытии убытков, которые он понес из-за Пугачевского бунта [Державин, V, 367—368, № 325]. В последнем он писал о своих деревнях «в Казанской и Оренбургской губерниях».
То, что Екатерина связала прошения с одой, по-видимому, насторожило Державина: в письме Дашковой он пишет, что, получив табакерку, находится в состоянии, которое можно назвать «и неизреченным удовольствием, и некаким приятным унынием». Причина уныния объяснена:
Находя собственно в душе моей удовольствие <…> мыслить и говорить о ней, для чего тогда меня осыпают золотом , когда и бешметя я иметь не желал? Разве недостаток тому в сокровищах, кто умеет чувствовать цену добродетели? <…> Может, не подумали ли, что я сего просил ?
Здесь, как мы видим, Державин пытается узнать, не подумала ли императрица, что его предшествующие прошения связаны с этой одой, не подумала ли она, что автором оды движет корысть. Или точнее было бы сформулировать повод его беспокойства так (и на это, как мы увидим, указывают другие письма поэта): Державин вовсе не против, чтобы его прошения были удовлетворены, но он боится, что к этому может свестись вдруг завязавшийся диалог с императрицей.
Второй вопрос, на который Державин ищет ответ у Дашковой, – вопрос о том, какие же отношения связывают его теперь с императрицей, должен он обращаться с благодарностью к Фелице или к Екатерине и писать от имени Мурзы или Державина? Он пишет Дашковой: « Кого мне и как благодарить за полученный мною подарок?» Мы видим, что Екатерина, вступив в игру, намеренно или ненамеренно, поставила Державина в непростое положение.
Тогда же ночью он пишет письмо своему приятелю Козодавлеву [Державин, V, 369—370, № 328], которого благодарит за «распространенный слух, касательный до оды Фелице». За благодарностью следует очень интересное рассуждение, которое показывает, каким видел Державин продолжение его отношений с императрицей:
Вы мне говаривали, что Август и Людовик, менее человеколюбивые и менее истинной славы достойные, имели провозвестников своего бессмертия. <…> К несчастию, я для Фелицы сделался Рафаэлем. Лавры ея может быть поблекнут под моими неискусными украшениями; но я хотел быть возвестителем, как они, в управление царевны своей, и явил в пример ея обхождение. Рафаэль, чтобы лучше изобразить Божество, представил небесное сияние между черных туч. Я добродетели царевны противуположил моим глупостям.
