Я подумал о судьбе Грина, бильярдиста и потомка польских ссыльных. Не сидел в президиумах центральных комитетов, не гостил на дачах наркома госбезопасности… в черноморском захолустье… и мечтать не смел… что в Феодосии улица Грина, по стране «Алые паруса» и «Золотые цепи»: кафе, рестораны, бары, детские лагеря, лотереи, кварталы, агентства недвижимости, конфеты… Что пошлые музеи, пошлые кинофильмы, пошлые памятники героям – эти ребята помучили его никчемностью, нищетой и метастазами убили, не дали пройти по завоеванному городу – ни капли вечности… Не прочел междоусобных воспоминаний жен и любовниц, а я только и помню из него: идет по пристани, причалил пароход или отчаливает пароход, и вдруг видит необыкновенную девушку, сидит на чемоданах, девушку в шляпе с широкими полями; он полюбит ее без ответа, переживет приключения, и она исчезнет, спасшись от кухонного фартука и диатезных попок, оставит стариться его одного, бродить по тем местам, и видеть за каждым деревом ее лицо, и слышать – голос…
Хлопнула дверь музея, на тротуаре замерла девушка-граммофон с толстым носом, ее первый раз за три года хоть кто-то позвал, близоруко осмотрелась и медленно пошла вверх по улице, вскрикивая спиной: догони меня! Жениться на работнице музея, изменить свою жизнь… Выращивать грецкий орех и миндаль. Открыть патриотический музей советской военной игрушки. Принять гражданство Украины… Я вернул глаза в газетное «Кого бояться в Крыму»: если вас укусит каракурт, вы стопроцентно умрете (кстати, укус безболезненный), противоядия не существует. Единственное спасение: зажечь одна за одной десять спичек и в момент воспламенения серной головки тыкать пламенем в рану, яд разложится под воздействием высоких температур, – легче сдохнуть… пересел за стойку «Кофе-хаус» лицом к витрине, на углу Кутузовского и Третьего кольца.
Начало зимы радостно, есть в легшем снеге какая-то неубиваемая надежда. Я придерживал локтем толстый номер «Спорт-экспресса», ко мне присоседился лысеющий майор с рыжими ресницами и уложил на стойку руки с волосатыми запястьями.
– Ничего не заказывал, вас дожидался. Что будете есть?
– Ох, Александр Васильевич, только-только плотно пообщался с семейным корпусом, – он погладил живот. – А вы? И я чай попью.
Принесли чайник, майор надолго закурил, с наигранным радушием детского офтальмолога я выслушал его рассказ про отличный фильм:
– Он погиб. Но как бы рождается снова. Но не в будущем, а в прошлом, – он согласился на мороженое, два шарика. – Революция, Александр Васильевич, это регресс. Это остановка локомотива! А политика – это все; мы с вами разговариваем – это политика. Снег лежит – политика! – И потише: – И то, что представители спецслужб идут во власть, это тоже политика, это знак!
Я уловил, что вечером он учит петь канареек, певческие школы.
– А к какой школе принадлежат ваши ученицы?
– Александр Васильевич, после крушения Советского Союза и развала советского строя певческие школы канареек оказались разделены государственными границами, и я…
Я больше не спрашивал, пусть вода стечет, и прел в жарких ботинках, следил, когда освободится туалет. Майор взялся за чайник, я переложил «Спорт-экспресс» на его сторону:
– Это я закрываю ноябрь.
– Благодарю! Повторюсь. Наши отношения, Александр Васильевич, для меня очень важны сами по себе. Без экономической составляющей. Мне просто приятно решать с вами вопросы. Содействовать отечественной науке. Я чувствую ваше понимание. И уважение, – серьезно смотрели на меня голубые глаза. – И отношение. А отношения – это главное. Они останутся всегда. Это, – он тихо положил ладонь на газету, – не главное. Значит, по последнему вопросу: дело Уманской вам не дадут.
– Почему?
Мне показалось: он не расслышал.
– Дело несекретное. Убили семиклассницу. Пятьдесят девять лет назад. Все родственники умерли.
Он нехотя ожил, пожал плечами и смурно смотрел за витрину, на заезжающие под землю огоньки.
– Не знаю. Формально, чтоб не допускать вторжения в личную жизнь. А так – не знаю… Я обратился. Они отказали. Не думаю, чтобы там что-то… Знаете, как у нас говорят: если дело не дают – значит, в нем ничего нет.
Я сходил в туалет и, скучно глядя на себя в зеркало, высушил руки.
– А вы сами-то дело видели?
– Да. Можно сказать: нет. Нет. Просто убедился, что оно есть. Практически не касался. У нас же, знаете, Александр Васильевич, не принято. Это вы, ученые, вольный народ. А мы… Занимаешься тем, что тебя касается.
– Сколько томов?
– Ну, – он убрал сигареты и поискал глазами часы на стенке, – четыре. Кажется. Следствие шло, мне показалось, в суженном режиме. Достаточно формально. Но – не знаю, не знаю, боюсь ввести в заблуждение. Короче, закон не позволяет ознакомить вас с делом. В архивном управлении есть у меня отношения, и ресурс… но – закон! Мы ведь государевы люди! Я не знаю, пригодится вам… Пишите, – он продиктовал шепотом с каких-то бумажных лохмотьев: – Дело р-788, июль—октябрь 1943 года. Военная коллегия 4н-012045/55. Пистолет «вальтер», номер 277841к. – Со страдальческим вздохом сжег шпаргалку в пепельнице. – Они мне как сказали: дашь дело, а потом весь Кавказ взвоет! – Он взял «Спорт-экспресс» обеими руками, как икону, и уложил в портфель. – Александр Васильевич, такая просьба, в следующий раз, если будет такая возможность, лучше в евро. Во избежание провокаций. А то, знаете, курс сейчас прыгает, чтоб не ходить, не менять… Ну – спасибо за чай! Успеть к программе «Время». Я как начинаю с девяти и – до полдвенадцатого! Погружаюсь в новостной поток: ОРТ, НТВ, «Вести», даже к телефону не подхожу. Супруга знает – с девяти меня не трогать! Столько информации сейчас…
Мы вышли на крыльцо, снежок, огни, и тепло пожали руки.
– А вы не могли бы рассмотреть возможность… На каких-то отдельных условиях, чтобы не нарушать закон, не трогать дело, а просто сделать выписку. Одну. Из протокола осмотра места происшествия. Меня интересует зафиксированное расположение трупов, положение гильз и расположение пятен крови от Шахурина. Можно схемой. Я думаю, смог бы найти, – и я пробормотал, – две тысячи евро. Для компенсации подбора.
– А-александр Васильевич, – проникновенно сказал майор и прижал свободную от портфеля ладонь к правой стороне груди, – не могу! Не могу! Надо искать другие выходы, – и показал куда-то над собой. – Но поверьте, в деле ничего нет.
Я быстро замерз и пытался угадать, куда он пойдет, чтобы повернуть в противоположную сторону: каждый раз мы встречались на новом месте.
– Я и читать не стал. Так, какие-то обрывки… К примеру, запомнил, не знаю, что вам это даст: на месте происшествия постовая Зинаида Степанчикова запомнила одну, – выделил голосом, – очень красивую женщину. Женщина плакала громче всех. И смотрела только на Уманскую. Всех растолкала, увидела ее, заплакала, сказала что-то вроде: «Костя!» – и быстро ушла. Так и не установили кто. Не родственница. Видимо, какой-то присутствовал личный момент. – И он словно прочел: – Хорошо одетая дама в сером плаще, шляпе и синих туфлях.
Мы простились, он досказал, вспоминающе корябнув пальцами лоб:
– Брюнетка. Кусала пальцы!
Я успел, даже раньше; я пытался вычислить ее окна в панельном углу на Загородном шоссе, пока она отпускала серебристую «ауди» с федеральным пропуском, индийской родинкой торчащим посреди лобового стекла, гавкала в ответ на холуйское «во сколько завтра?», шаги натруженных икр, за железными подъездными дверьми, куда не добирались соседские глаза, я ткнулся в горьковатую от пудры щеку и отобрал слоистые пачки бумаг – задание на дом, дела.
– Только вернулась из командировки. Видишь, как теперь дают задания: надо возбудить дело, Елена Юрьевна, но так, чтобы можно было потом развалить… У тебя что-то случилось? – Вздрагивал лифт. – Ты какой-то серый. Я все время думаю о том, что ты меня моложе… Тебе это не мешает? Нет? Проходи. Не смотри на беспорядок. Некогда убирать. Нет. Ты забыл. Я никогда не курила. У меня астма. Курит муж. А он у меня бывает… крутоват. Может Леночке, – она принужденно хохотнула, – и наподдать.
Я подождал, глядя в стеклянный короб с коллекцией веревочных узлов, распластанных как мертвые бабочки на зеленом сукне, слушая: полковничья зарплата, отдых на Корфу, презервативы в сумку сыну-первокурснику и нежелание иметь собаку при общем хорошем отношении к животным, – и обнял ее, прервав кофейные приготовления, уворачиваясь от сухих клюющих губ, словно шкаф раскачивая и налегая плечом, запихнул в комнату, выталкивая в прорези заплясавшие пуговицы, распуская зубастые молнии, запинаясь на стальных, злобных крючках.
– Не надо… Ну, погаси свет. Нечего там смотреть – прически я там не делаю! – Она вздохнула. – Подожди, подожди… Я весь день на ногах. И там у меня родители в комнате. Пойду скажу, чтоб не выходили.
Я встал, свалил с себя одежду, распахал до белого постель, побродил вдоль стен, включая и выключая свет. За окном еще снег. Положить ее на брюхо, приподнять зад и быстро-быстро-быстро, и отсюда!.. Телефон звонил и звонил, столько ждут только сумасшедшие и дети; я раскопал в тряпках карман и достал трубку.
