– Перепрыгивая с одного языка на другой, селедка легко превращается в кита, и невозможно установить, когда же это произошло, – сказал Гельд, и люди вокруг засмеялись. – Так вот, будет гораздо лучше, если я поплыву на своем собственном корабле, со своими людьми, и буду покупать железо как бы для собственной дальнейшей торговли. Понемногу в разных местах, укрывать в мешки, а сверху прикрывать то зерном, то полотном… Чтобы не бросалось в глаза.
Торбранд конунг кивнул:
– Хорошо, пусть будет так.
– Я не побоялся бы трудностей, если бы дело делалось для меня самого, – прибавил Гельд, довольный, что конунг с ним согласен. – Но если трудности помешают мне выполнить твое поручение, то лучше их не искать. Я думаю, мне их и так хватит.
– Но возьми хотя бы наш корабль, если не хочешь брать нас самих! – сказал Сёльви. – Нашу «Рогатую Свинью» делал сам Эгиль Угрюмый. Ты о нем слышал?
– Я с ним не раз встречался! – Гельд усмехнулся, вспомнив веселого корабельщика.
– Наша «Свинья» – чудесный корабль! – восторженно подхватил Слагви. – Она своим пятачком чует погоду, и если грозит бурей, она ни за что не пойдет в воду! А если уже в воде, то выплывет на берег, пока не поздно! Она ищет дорогу в открытом море, она не наскочит на камень, даже если они будут торчать со всех сторон! Эгиль – настоящий чародей, все его корабли – живые! Тебе пригодится.
– И он делает корабли для кого угодно, лишь бы человек ему понравился, – добавил Сёльви. – Никто ничего не заподозрит, увидев тебя на Эгилевом корабле. «Свинья» ведь не будет хрюкать по-фьялльски.
– Наоборот, все будут знать, что ты хороший человек, – заметил Хьёрлейв Изморозь, и Гельд благодарно кивнул ему.
– А вам самим разве не нужен корабль? – спросил Гельд у близнецов.
– А зачем нам корабль, если мы не пойдем в поход до твоего возвращения? Если нам и придется ехать, то только с конунгом по Фьялленланду – сушей.
Борглинда мельком бросила взгляд на соседку по столу. На вечерний пир Эренгерда пришла, как и многие другие, кто не успел утром к разбору дела. Она боялась увидеть Гельда: ей казалось, что любой, кто увидит их в одном месте, сразу поймет всю правду. Но не прийти было тоже нелегко: как же ей не прийти, если в любом другом случае она обязательно пришла бы? Это будет выглядеть странно, даже подозрительно, если она останется дома. Ее посчитают больной. Не так страшно само по себе, но сейчас Эренгерда больше всего боялась привлечь к себе внимание. И она сидела на пиру, нарядная, гордая и уверенная, и даже заставляла себя смотреть на Гельда в те мгновения, когда он говорил. Но ей было отчаянно страшно и временами досадно. Ее терзали и мучили противоречивые порывы: то она испытывала к нему горячую благодарность за то, что он так ловко выпутался, не упоминая ее, то злилась именно за то, что он заманил ее так близко к опасности, а потом спас и тем заставил ее считать себя в долгу. Она не хотела быть ему чем-то обязанной, но как вернуть подобный долг? Серебро и золото здесь не помогут. Хоть бы он поскорее уехал и дал ей забыть обо всем этом!
Гельд почти не смотрел на нее, и мало-помалу Эренгерда успокоилась. Она не знала, что за ней наблюдает еще одна пара очень зорких глаз, наблюдает с такого близкого расстояния, что ее тайна уже почти раскрыта.
Если бы Борглинда не так внимательно смотрела на Гельда, она могла бы ничего не заметить. Он был спокоен, весел, оживлен, даже горд исходом всего дела, но, сравнивая его нынешнего с тем Гельдом, которого она видела на Остром мысу, Борглинда не могла не заметить разницы. Сейчас под его оживлением таилась какая-то тяжелая мысль. Он смеялся немножко не так, и глаза его оставались серьезными даже во время смеха. Рассуждая о торговых путях, ценах и кораблях, он все время думал о чем-то другом, и его взгляд казался отстраненным. Только раз он стал четким и осмысленным – когда упал на Эренгерду. Как бы случайный, ничего не значащий взгляд, но все в лице Гельда встало на свои места. Эренгерде и посвящались его тайные напряженные раздумья.
Только пылкая юная любовь, вооруженная зоркими юными глазами, могла заметить это. Борглинда заметила, и светлое солнце, озарявшее гридницу, для нее погасло. Гельд, думающий об Эренгерде, был как бы и не Гельд вовсе. Это хуже, чем если бы он сейчас находился на Остром мысу, в Эльденланде или Ветроборе, о котором как раз зашла речь. Горячий родник в груди Борглинды мгновенно застыл и превратился в ледяной клинок. От острой боли ей едва удавалось вдохнуть, и она почти удивилась: откуда это?
Тролли их знают, имела ли Эренгерда дочь Кольбейна какое-то отношение к ссоре Гельда с Ормом и убийству, или Гельд просто переживает скорую разлуку с ней. Это было для Борглинды безразлично. Но ледяной клинок отрезал все сияющие пути к счастью, которые лишь сегодня днем казались ей такими прямыми, простыми и даже почти короткими. Может быть, он отлично справится с поручением, прославится, станет хирдманом и даже ярлом – плоды всего этого достанутся Эренгерде. Ради нее он хочет отличиться. Он думает о ней и старается для нее. До Борглинды ему нет дела. Она была как бы оттерта наружу, за стену, которая ограждала Гельда с Эренгердой от всего мира.
Больше не поднимая глаз, Борглинда тупо смотрела на край стола и старалась не заплакать. Глаза ее оставались сухими: слезы застряли где-то на полпути и мешали ей вздохнуть. Сердце билось какими-то странными толчками. Только бы никому не пришло в голову к ней обратиться – она не сумеет ответить. И до самого конца пира Борглинда больше не взглянула на Гельда.
Три или четыре дня, за время которых «Рогатую Свинью» готовили к дальней дороге (Торбранд конунг все же дал новый парус, канаты и все снаряжение, которое никак не могло его выдать), Борглинда почти не видела Гельда. Дни, которые поначалу казались золотыми самородками, превратились в бурые тусклые камешки. Угрюмо сидя в девичьей, она целыми днями ковыряла иглой свое будущее приданое (засадить ее за это дело догадалась Стейнвёр хозяйка). Мысли вертелись вокруг одного и того же. Все-таки это Эренгерда во всем виновата! Борглинда перебирала воспоминания и убеждала себя, что по своей воле Гельд не мог на все это решиться. Совсем недавно, по пути в Аскефьорд, он сам говорил ей: «Как я могу принять сторону какого-то племени, если не знаю, откуда я сам? А вдруг я стану противником родного отца?» Он не мог забыть об этом: у него легкий нрав, но его никак не назовешь легкомысленным, он понимает других, но крепко держится собственных убеждений. В чем же дело? Почему же он взялся добывать оружие для фьяллей, попросился в дружину конунга? Из-за этой Эренгерды он забыл и Борглинду, и самого себя!
Гнетущая тоска обессилила ее, пальцы не могли поднять иголки, и по большей части Борглинда сидела неподвижно, уронив руки на смятое шитье и тупо глядя в пол. Когда в девичьей кто-то был, она для вида пыталась работать, но какое же счастье, что плодов этой работы не видела старая Йорунн! Из-за одной только рубашки, сшитой Борглиндой за эти три дня, она охотно повторила бы подвиг Тора, отрубившего Старкаду лишние руки. Правда, у Старкада их имелось шесть или даже восемь, а у Борглинды всего две, но любая хозяйка сказала бы, что и те лишние.
Приблизился последний вечер, который барландцам оставалось провести в Аскефьорде. Борглинда рано ушла из гридницы и даже думала лечь спать, но все не ложилась, с ужасом предчувствуя долгий, долгий, темный, угрюмый и одинокий вечер. Теперь, когда Гельду предстояло исчезнуть из ее жизни, возможность еще раз увидеть его снова представилась драгоценной. Она несколько раз вставала, намереваясь вернуться в гридницу, где раздавались звуки продолжавшегося пира, но опять садилась. Лишний раз увидеть его – мучение. Лучше покончить с этим быстрее. Может быть, он до весны не вернется, даже скорее всего. А весна – это так не скоро! Мало ли что произойдет за полгода! Он уезжал как бы навсегда. А она никогда не забудет его, и всю жизнь, сколько бы ей ни напряли норны, она будет ощущать то же тяжелое, острое, холодное отчаяние невосполнимой потери. Завтра он уедет, и для нее вовсе не настанет никакого завтра, одна холодная пустота! И пусть у нее потом будет хоть четыре мужа и восемь детей – она всегда будет любить Гельда так же сильно, как сейчас!
Шум пира мало-помалу умолк, женщины стали по одной возвращаться в девичью, вытирая руки о передники, вздыхая, зевая, вяло переговариваясь перед сном. Нельда уложила Свейна и сама клевала носом, ленясь раздеться, чтобы лечь. Борглинда чувствовала, что сама себя ограбила: вот и все, больше ей его не увидеть. Он уже спит, а завтра уйдет еще до того, как она проснется. И даже если она встанет и пойдет провожать – утро, бледный свет, холод и туман, корабль, отходящий от берега под скрип весел и свист ветра… Нет, не надо. Слишком больно.
