11
Опять наступило лето. Жаркое калифорнийское лето, смягченное легким дуновением океана. Мы с Аленушкой жили скромно и, если бы не тревожное ожидание сообщения из Вашингтона, спокойно. Утром я отправлялся на свой «Олимп», Аленушка спешила в ателье мадам Румфорд. Она ни словом не обмолвилась о своем замужестве, опасаясь увольнения. Если бы хозяйка узнала, что манекенщица замужем, она бы немедля уволила ее, потому что существует негласный закон во всех магазинах Сан-Франциско: не держать замужних женщин. Мы расплатились с врачами, отдали долги соседям и могли вздохнуть свободнее. Из ломбарда выкупили все вещи Аленушки.
Наконец пришел и ответ из Вашингтона. Петр Иванович оказался прав. У меня был американский паспорт. Эта книжица, на темно-синей обложке которой изображен орел с кривыми лапами, крепко держала меня в западне. Я направился к юристу на консультацию, уплатив десять долларов. Юрист недолго разговаривал со мной. Оказывается, многие из русских, чехов, поляков приходили к нему с такими же вопросами. Но я был по сравнению с ними в более выгодном положении. Меня сделали американцем помимо моей воли, ребенком, и по суду я вполне мог восстановить свое настоящее гражданство. Ну а как же с Аленушкой?
— Если она будет законной вашей супругой, то у нее все решится само собой. Важно вам получить советское подданство. — Толстый, казалось, весь налитый салом, юрист говорил медленно, задыхаясь в своем сером пиджаке. — Теперь, выходит, надо подавать в суд. Но на это нужно время…
— Да, время, — вздохнув, согласился я, вспомнив беседу в Ливерпуле с консулом. — Может быть, существуют и другие, более короткие, пути разрешения этого вопроса?
— Не знаю. — Толстяк развел короткими руками. — Знаю только одно, что вы отныне на примете у ФБР. Это уж точно!
Я поспешил покинуть юриста.
Петр Иванович иногда навещал нас. Мы вместе с ним читали «Известия» — единственную советскую газету, которую можно было купить у киоскера в Сан-Франциско, и читали ее от первой до последней строки.
Многое Петру Ивановичу было непонятно, и он, испытующе глядя на меня, спрашивал:
— Куйбышев, что это за город? На Волге не было такого.
— Это же Самара. В честь Куйбышева, видного революционера, так назвали… А Киров — бывшая Вятка…
— Интересно… — Он вновь углублялся в газету, с особым вниманием разглядывая фотоснимки.
Потом долго делились Друг с другом бесконечно дорогими для нас воспоминаниями — я о Смоленщине, он об Архангельске. Эти встречи приносили нам какое-то душевное удовлетворение, хоть и не уменьшали тоску по родине. Аленушка пыталась помочь мне, всегда была чутка, и своей приветливостью и нежностью пыталась заглушить мою тоску. Когда я возвращался домой и видел ее, позабывалась усталость и на сердце становилось светлей.
Однажды в июльский день она, как обычно, проснулась первая. Глядя в поголубевшее окно, жалобно протянула:
— Проснись. Мне сегодня как-то грустно.
Я открыл глаза.
— Что с тобой? Нездоровится?
— Просто так. Хандра напала. Ты поздно придешь со своего противного буксира?
— Вот те раз, и буксир противный! С чего это ты? Конечно, постараюсь прийти пораньше. Кэп говорил, что надо в док тянуть одну посудину, но часам к пяти управимся.
— Приходи скорее.
— Почему тебе грустно? Ведь все в норме. Завтра получу жалование, и можно будет купить тебе туфли, которые нам так понравились. — Я приподнялся, чтобы обнять Аленушку, но она неуловимо выскользнула из моих рук и раскрыла настежь окно. Солнечные лучи неуверенно скользнули по потолку, потом хлынули целым потоком и залили ярким светом Аленушку. Она, скинув рубашку, как обычно, занялась гимнастикой. Движения ее были свободны и уверенны.
— Какая ты у меня красивая!
— Слышала уже!
— Ты раздражена?
— Извини, дорогой. — Она отбросила полотенце и подошла ко мне. — Сама не пойму, что со мной творится, хотя и догадываюсь. — Я с тревогой посмотрел в ее глаза.
— О, нельзя говорить. Это тайна… Потом… Вот придешь — и скажу…
— Вот это новость! У тебя есть тайны? Говори, что такое?
Я прижал ее к себе, и она, заалевшись вдруг, обхватила мою голову и жарко прошептала на ухо:
— У нас с тобой скоро будет маленький!
— Что ты сказала?
Я чуть не подпрыгнул от радости. Она, набравшись решимости, повторила:
— У нас появится третий член семьи. Понял? Ты будешь папой.
— Будет ребенок! Это правда? Правда? — растерянно пробормотал я. — Будет девочка? Хорошая маленькая девчушка, рыженькая лисичка-сестричка, как мама!..
— А может, мальчуган?
— Пускай мальчишка. Но нет, лучше девчушка. — Схватив Аленушку в объятия, я начал неистово целовать ее в нос, губы, глаза.
— Ты рад, а мне страшно. Как мы будем жить, когда появится ребенок?
— Молчи, проживем! Буду трудиться за двоих. А потом уедем в Россию. Все вместе. Втроем с нашей девчушкой. Разрешение должны дать. Как хорошо будет в России! Наша девочка будет учиться. А как мы ее назовем? Наташей. Татьяной. Пожалуй, Таней… Нет, лучше Анастасией, Настенькой. — Я повернулся к Елене и сказал: — Была в детстве в Моховицах у меня приятельница Настенька… Маленькая, шепелявая толстушка… На речку бегали вместе.
— Ну, теперь она уже большая.
— Она погибла в немецком лагере.
— Как же так?..
— А вот как… Когда-нибудь расскажу.
Улыбаясь своим мыслям, я медленно одевался, когда Аленушка вбежала в комнату. В руках она держала конверт. Ее растерянный вид поразил меня.
— Что случилось? Письмо из Вашингтона?
— Нет! На вот, читай! Что пишут! Как же так? — растерянно проговорила она, подавая конверт.
В недоумении я вынул из него лист плотной бумаги с фирменным штампом общества по продаже домов. Сердце сразу сжалось в предчувствии беды. Что им еще нужно? За домик мы, слава богу, платим аккуратно. Строчки были напечатаны на машинке.
