Рикардо повторил операцию с левой дверью и, направив свет внутрь, увидел тонкую дощечку, покрывавшую пол наподобие платформы. На ней лежала книга в чехле, и он сразу понял: это и есть дневник. Детектив потянул дощечку к себе. За книгой находилась узкая и высокая шкатулка из лакированного дерева с выгравированным на крышке гербом военно-воздушных сил. Прежде чем открыть дневник, Купидо осмотрел шкатулку. Там оказалось несколько военных медалей и горсть драгоценностей, в том числе жемчужное ожерелье и комплект из кольца и сережек с бриллиантами. Сыщик пришел к заключению, что изначально это был тайник не Глории, а ее отца, – по его мнению, девушка скорее стала бы хранить драгоценности в каком-нибудь банке. Возможно, поэтому тайник и не нашли раньше, ведь всегда старались рассуждать с позиций Глории, а не старого вояки. Глория всего лишь воспользовалась тайником отца.
Купидо достал дневник меньше чем за минуту. У нее, наверное, на это уходило вообще несколько секунд. Если знать, что делать, то все было невероятно просто. Он предположил, что Глория прятала его здесь, лишь когда подолгу не вела записи или уезжала из дома. В конце концов, это менее хлопотно, чем запирать дневник в шкатулке, а потом искать место, куда бы спрятать ключ.
Купидо осмотрелся и сел на один из стульев с прямой спинкой у обеденного стола. Лампа висела прямо над ним. Маленькая книжица в черном шелковом переплете с яркими цветами, как на манильской шали, была облачена в чехол, на корешке которого виднелась надпись «ДНЕВНИК». Детектив быстро пробежал глазами страницы, не задерживаясь ни на одной из них и давая себе время, чтобы успокоить легкую дрожь в руках. Дневник был исписан на три четверти четким и ясным почерком, который уже удивил сыщика в подписях на картинах Глории; он походил на почерк подростка, словно и в нем сохранялась детская невинность, которую Камила видела в ее лице. Там и здесь среди текста Купидо заметил какие-то рисунки, импровизации или наброски; возможно, Глория просто пыталась сохранить в памяти эти образы, а может, они являлись отражением ее душевного состояния, которое иной рисунок передаст лучше любых слов. Детектив вернулся к первой странице. Она была датирована летом предыдущего года, за пятнадцать месяцев до ее смерти.
26 июля, вторник
Вчера похоронили отца. Церемония была быстрой и скромной, ему бы понравилось. Достаточно быстрой и скромной, чтобы избежать тягостного ощущения, вызываемого иногда похоронами, особенно если смерть явилась результатом долгой агонии или неизлечимой болезни, наполняющей дом лекарствами, которые все считают бесполезными, и простынями, пахнущими саваном. Папа полжизни носил форму, но ему никогда не нравилась напыщенность военных парадов. Поэтому я отказалась от предложений его товарищей, и не было ни духового оркестра, ни медалей, ни флагов, покрывающих гроб. Людей пришло немного, человек сорок – сорок пять, только самые близкие друзья, не важно – военные или нет, и родственники: Клотарио – его брат и мой дядя, и Давид, мой странный двоюродный брат, который не переставал разглядывать меня с неуместной и неприятной пристальностью.
Когда урну установили в нишу и священник закончил читать молитву, все посмотрели на меня, будто чего-то ждали. Это был ужасный момент, потому что я не знала, что должна сделать или сказать. Несмотря на то что последние недели его мучений дали мне время привыкнуть к идее, что он может умереть, только в этот последний момент ожидания и молчания, перед тем как нишу стали закладывать кирпичами, я поняла, как стала одинока.
На обратном пути я начала воскрешать в памяти разные воспоминания о папе. Словно смерть перевернула хронологический порядок памяти – его последние месяцы, еще такие близкие, казались мне чем-то очень далеким, а взамен в голову пришли мои первые воспоминания о детстве рядом с ним, причем в мельчайших подробностях: прогулка на лошади, я с ним верхом, он поддерживает меня за талию; первые каникулы в Бреде, такие далекие; странный запах его формы и грубый материал, из которого она была сшита, – я помню это, потому что он обнимал и целовал меня, уходя по утрам из дому... Воспоминания, которые я буду ревностно охранять и не хочу больше терять, раз они вернулись ко мне каким-то неведомым путем.
Потом, дома, глядя на кресло, в котором он всегда сидел, я перестала думать о собственной персоне. Вид его личных вещей в один миг уничтожил жалость к самой себе, к чему меня все подталкивали выражениями соболезнования и избитыми словами утешения. Надо было отказаться от этих погребальных ритуалов, заставляющих родственников демонстрировать сострадание, которое почти никто не испытывает. Это ведь папу жестоко съел рак, несмотря на его сопротивление. Я утешаю себя, думая, что он больше не страдает, что ему понравится ниша, где он теперь отдыхает, – освещенная солнцем, в самом верхнем ряду, рядом с нишей мамы. Родители ждали больше года, чтобы купить это место. Папа так любил свежий воздух, он и подумать не мог, что его похоронят в земле. Если и есть что-то после жизни, то теперь они вместе, где бы то ни было.
Маркос, Камила, Клотарио и Давид проводили меня домой, и все бродили, не зная, что делать, и не решались присесть на диван, чтобы не занимать место, где обычно сидел отец. Несмотря на их обходительность и готовность поддержать меня, они казались тенями и в тот момент лишь мешали. Лучше бы я осталась одна. Я услышала, как Маркос и Камила готовят на кухне кофе и разговаривают тихими голосами, словно заговорщики. Когда я направилась в ванную, то из коридора увидела, как Клотарио вошел в папин кабинет и остолбенело смотрит на отцовские награды. Дядя напоминал человека, страстно желавшего достигнуть того же, но которому помешали малодушие или глупость. Не хочу быть слишком жесткой в суждениях, но в течение тех секунд, что я наблюдала за ним, у меня сложилось такое впечатление. Потом, когда я вошла в гостиную, Давид внимательно разглядывал мои картины, и, хотя его глаза по-прежнему были полны желания, это было желание другого рода, менее материальное. Что-то похожее на страсть коллекционера, какую я замечала в некоторых покупателях в галерее, прельщенных скорее художественной ценностью картины, нежели денежной. Маркос и Камила продолжали разговаривать на кухне очень тихими голосами. Я спросила себя, о чем они говорят, что они все тут делают, чего им надо. Мне бы хотелось остаться одной со своей болью, чтобы не видеть, как они пришли в замок только что умершего короля, где я – скорее заложница, чем наследница.
Купидо медленно прочел несколько страниц, одну за другой, ища заглавные буквы имен собственных, которые были ему знакомы. Его интересовало все, что могло относиться к расследованию. Чуть погодя он остановился перед другой датой:
5 августа, пятница
Так как я говорю с дневником, а не с живым человеком, мне незачем врать. И так как я не в суде, мне не нужна защита. На этих страницах я могу ошибаться, и никто не будет меня поправлять. Я могу быть жесткой, даже жестокой, вульгарной, несправедливой, романтичной или глупой, и потом мне не надо будет за это оправдываться. Почему я раньше не открыла удовольствие, которое доставляет ведение дневника – эти моменты, когда нет необходимости притворяться?
27 октября, четверг
Сегодня утром мне позвонил учитель рисования, приходивший вчера со своими учениками в галерею посмотреть выставку моих картин. Наверное, он представился, но я не запомнила его имени и чувствовала себя немного неловко, не зная, с кем говорю. Он хочет, чтобы завтра я пришла в институт провести с его детьми беседу о современной живописи. Сначала я отказалась, потому что все это было как-то неожиданно, к тому же я не знаю, как разговаривать с подростками, для которых музейные экспонаты, должно быть, пахнут тленом и смертью. Но потом он меня убедил и представился наконец еще раз – его зовут Мануэль Арменголь; и мы договорились о времени и основных темах, которые я должна буду затронуть в своей лекции. Я решилась, потому что меня подкупило его доверие – к человеку, которого он не знает, слепая вера, которую почти невозможно обмануть. Потом он позвонил, да еще вместо того, чтобы успокоить меня и сказать, что проблем с аудиторией не будет, он обрисовал беседу как вызов ученикам, как поединок между ними и мной. По-моему, очень непохоже на обычную лекцию. В общем, я согласилась за три минуты. Это первый раз, когда преподаватель лично привел своих воспитанников на мою выставку, да еще и заинтересовал меня. Повесив трубку, я вспомнила нашу вчерашнюю встречу. Мне понравилась робость, с которой он держался, причем она исчезала, когда он говорил о живописи. Понравилась и странноватая внешность, немного неопрятная. Почему некоторые женщины чувствуют влечение одновременно к двум противоположным полюсам? Маркос, с его уверенностью в себе, с его великолепным телом и чистоплотностью, – это первый полюс. А Мануэль Арменголь, по-моему, явно второй. Посмотрим, что будет завтра.
