В том, что люди называют приступами ревности, во вспышках внезапного гнева, которые обычно заканчиваются плачем и утешениями, нет ничего страшного. Я бы хотела, чтобы Маркос проявлял ревность таким образом, думаю, тогда я бы с ней легко справлялась. Как и прежде, все закончилось бы сексом, и его гнев растворился бы в оргазме, как кусок сахара в молоке. Но Маркос никогда не выказывает недовольства открыто. Он хранит его в себе, и, думаю, мне стало бы страшно, дай он однажды выход эмоциям, потому что, полагаю, для меня это все могло бы плохо кончиться. Мне кажется, ревность, которую не скрывают, превращает отношения в пламя; но скрытая ревность – в бесплодную пустыню.
8 апреля, суббота
Я привезла дневник с собой и впервые пишу в нем, находясь в Бреде, в отеле «Европа». Здесь хорошо, мне нравится убранство, тут нет этой старомодной навязчивости, какая бывает в испанских отелях, где на каждом углу стоят средневековые доспехи и повсюду развешаны гобелены. Я привезла из Мадрида столик – дома он был лишним – и столовую посуду, которая там ни к чему. Хотя это не полный комплект, она красивая, и ее рисунок с маленькими фруктами отлично подходит к дому. Я снова туда сходила. Уже сделана крыша, установлена сантехника, осталось совсем немного. Надо еще заменить электропроводку, чтобы можно было подключить бытовые приборы. Я все чаще бываю здесь, словно земля моих родителей теперь, когда их уже нет, притягивает меня с той же силой, с какой их отталкивала.
Даже когда стоит сушь, Бреда очень красива. Ее пейзажи, озеро, хищные птицы и животные настолько завораживают, что о засухе просто забываешь, хотя она держится уже четверть года. Сейчас апрель, но поле сухое и земля твердая – вовсе не похоже на весну. Лишь по берегам озера – а оно отступило на восемь или десять метров – простирается узкая полоса свежести, словно зеленая каемка вокруг голубой воды, отделяющая ее от унылой желтой земли. По небу плыли большие черные апрельские тучи, и одну вдруг прорвало. Это был особенный момент, мистический, как крещение, после того, как все столько времени не видели дождя. Лес онемел, слушая шум капель. Растения, свернувшиеся и грязные от пыли, накопленной за четыре месяца, раскрыли свои листья, словно измученные жаждой люди в пустыне, которые под нежданным дождем, открыв рты, поднимают лица к небу, чтобы не дать песку поглотить всю воду. Это было прекрасно и жутко одновременно, потому что волшебство не продлилось и пяти минут; я провела их, спрятавшись под огромным дубом. Растения тянулись к небу, как влюбленная и обуреваемая желанием любовница, и всего несколько минут выставляли напоказ яркие краски, чтобы соблазнить его своей красотой. Потом облако удалилось, будто бессильный или надменный любовник, и земля снова съежилась, сухая и неудовлетворенная, разочарованная и жаждущая.
Неистовство, с которым здесь появляются и исчезают краски, почти без полутонов, очень интересно с точки зрения живописи, и мне бы хотелось над этим поработать, как только закончу серию, посвященную наскальным рисункам. Сегодня я снова поднялась туда, наверх, целый час сидела одна и разглядывала их. На обратном пути со мной случилась небольшая неприятность, к счастью, без особых последствий. Чтобы не идти по длинной извилистой тропе, я пошла кратчайшим путем, прямо через кусты и камни. Это был очень неудобный и крутой спуск, но он сберег бы мне время и силы. Шагая по небольшому откосу, чтобы снова выйти на дорогу, я обо что-то споткнулась, сделала несколько шагов, пытаясь сохранить равновесие, но все равно упала на каменистую землю. По краям дороги срезали ладанник, чтобы в случае пожара избежать распространения огня. Из земли остались торчать пяти– или десятисантиметровые обрубки, которые, высохнув, затвердели, как камень, а если они еще срезаны под углом, то превращаются в опасные колышки, которые поранили не одного оленя. Случалось, они прокалывали даже автомобильное колесо. Все это я узнала позже от Малины, егеря. Мне повезло: он появился на своем джипе, едва я встала с земли; рана на ноге оказалась глубокой, потому что я упала как раз на такой колышек.
Это второй случай, когда он появляется сразу же, как только со мной в заповеднике что-нибудь приключается; так было и в тот день, когда мы с Маркосом чуть не устроили пожар. Сегодня я была благодарна за то, что он рядом, потому что испугалась, как бывает, когда с нами что-то не так, а мы одни и неоткуда ждать помощи. Сейчас, делая записи, я вдруг подумала, что ангел-хранитель появлялся не случайно, но тотчас отмахнулась от странной мысли. В конце концов, это его работа – смотреть, как бы чего не произошло, и помогать тем, кто находится в зоне его наблюдения.
В машине у него была аптечка. Он помог мне остановить кровь, продезинфицировал и перевязал рану. Так как кровотечение продолжалось, он заставил меня сесть в джип и повез в больницу в Бреду, где мне наложили пять швов.
Я пишу все это в отеле, нога на стуле – так она меня почти не беспокоит. Надеюсь, завтра, когда надо будет ехать в Мадрид, смогу вести машину. Вот и прошла половина недели.
Я думаю об этом Молине. Несмотря на его простоватость, несмотря на двусмысленность его взглядов и некоторую грубость рук, когда он обрабатывал мне рану, он внушает приятное чувство уверенности: чувство, что рядом с ним никогда не истечешь кровью.
16 апреля, воскресенье
Здравствуй, мой тайный, секретный и медленно заполняющийся Дневник!
21 мая, воскресенье
Пишу ночью, лежа в кровати. Воскресенье. Все еще болит голова. Похмелье у меня всегда тяжелое. Днем позвонил Маркос, хотел встретиться, но я сказала, что плохо себя чувствую. Так как было неохота вступать в объяснения, я попыталась что-то наплести, но мои отговорки его не убедили. Он повесил трубку рассерженный, и не знаю уж, чего он там себе думает. Но как рассказать ему о вчерашней пьянке с двумя художниками-геями, о кокаине, стриптизе, хохоте до рассвета? Человеку, который не пьет, не курит и к тому же гордится этим. В такие дни я спрашиваю себя, почему нам бывает хорошо вместе, если мы такие разные.
Я думаю о том, как работают оба художника – сообща над одной и той же картиной. Стараюсь вспомнить что-нибудь подобное, но не могу. Мне кажется, у меня бы так не получилось, но утром в голову пришла идея предложить Эмилио выразить в скульптуре те же самые темы наскальных рисунков. Первобытные художники сами подсказали эту идею, использовав выступы и впадины камня, чтобы, подчеркнуть объемы своих фигур. Позвоню ему завтра, на трезвую голову. Все думаю о странном поведении Камилы. После клуба мне было лень ехать к себе, мы отправились к ней и легли спать в одну кровать. Я уже начала засыпать, когда почувствовала ее руку на своем бедре; задержавшись на мгновение, она опустилась мне между ног. Удивленная, я открыла глаза и пару секунд смотрела на Камилу. Я не возмутилась – ведь уже достаточно взрослая для того, чтобы возмущаться чем бы то ни было относящимся к сексу. Может, я сама невольно спровоцировала ее своими фривольными шутками с художниками. Просто от нее я этого уж никак не ожидала. Мне не приходило в голову заняться любовью с женщиной: мужские ласки – вот в чем нуждается мое тело. Возможно, надо было поговорить с ней, но в тот момент я чувствовала себя настолько уставшей, что просто закрыла глаза и отвернулась, будто ничего не заметила. Пускай она и думает, что я не заметила. Так будет проще.
Камила временами приводит меня в замешательство. И она туда же. Иногда кажется, что все тянутся ко мне в поисках любви. Но я ведь не могу угодить всем.
Детектив снова поднял взгляд от дневника и задумался. После ночи, проведенной с Камилой, прочитанное удивило его не меньше, чем Глорию. Он был уверен, что она не притворялась в постели. Тем не менее дневник в очередной раз напомнил ему, что кругом – одна ложь. Он вспомнил о донье Виктории и Эспосито: они сказали, что не видели Глорию после того пожара, а как выяснилось, спустя какое-то время столкнулись с ней у повешенного оленя.
Купидо хотелось бы остановить время и читать эту тетрадь, интимные заметки, которые раскрывали душу написавшей их женщины, но его мучила непонятная тревога, к тому же надо было спешить. Точно так же он чувствовал себя той ночью, когда ехал через границу в стареньком грузовике «ДАФ», набитом ящиками с контрабандным табаком, спрятанными под ульями. Это было особое ощущение беспокойства и напряжения, возникающее, когда знаешь, что преступаешь закон. Он не имел права входить в чужой дом, и если сейчас появится кто-нибудь – Англада, настороженный его настойчивостью, или кто-то из нотариальной конторы, – у него не будет достойных отговорок, чтобы оправдать свое присутствие здесь.
