К полуночи ветер с Финского залива превратился в шквалистый, моросящий дождь — в ливень. В Неве поднялась вода. Началось наводнение. Стихия разбушевалась.
Старожилы потом утверждали, что такого наводнения не было с 1824 года. (Ах, стихия, почему ты не разбушевалась в ночь с 25-го на 26-е октября ст. ст. 1917 года? Глядишь, ничего и не было бы…) Стихия бушевала всю ночь. Дубы Литераторских мостков грозили вывернуться с корнем.
Ближе к рассвету у ближайшего к Великой Могиле дуба отломился огромный сук и рухнул вниз, прямиком на прикрученную проволокой табличку:
ЗАМИНИРОВАНО
Сработал детонатор, и мощный взрыв внёс свою лепту в бушевание стихии, так, что в единственном стоящем поблизости здании — венерическом диспансере — выбило стёкла и забились в истериках бессонные сифилитики.
Нетленная мумия вождя всех трудящихся разлетелась на тысячи мелких кусочков, а ливень и спадающая вода смыли эти кусочки в ближайшую речку Волковку. Понесли мутные воды прах Самого Человечного Человека из Волкуши в Обводный канал, из Обводного канала в Неву, из Невы в Финский залив и Балтийское море. А Балтийское море поделилось своим бесценным сокровищем через Северное, Норвежское и Гренландское моря с Северным Ледовитым океаном. И растворился Вечно Живой в мировом океане. Рыбы, моллюски, морские животные и водоросли, получив атомы и молекулы Вечно Живого, напитали ими людей всей планеты…
Всё-таки великий поэт был Лев Ошанин, написавший свои гениальные строки задолго до случившегося:
ЛЕНИН — В ТЕБЕ И ВО МНЕ
Все великие поэты, как известно, пророки.
Обитатели и большая земля
Сколько прошло времени с тех пор, как Ёлкин поселился на свалке, он не знал. И никто из обитателей не знал. Календари здесь были не в чести. Ни чисел, ни месяцев, ни дней недели. А зачем? Им и так было хорошо. Взошло солнце, значит, впереди день; село, значит — ночь. Холодает, дни короче, значит, дело к зиме. Если машин с мусором утром нет, значит, выходные или праздники.
Всё остальное пространство, кроме их ППУБО, обитатели именовали Материком или Большой Землёй. Ближайший посёлок находился в двадцати минутах ходу. Туда ходили за кое-какой провизией, да меняли у жителей на картошку найденный здесь хлеб, которым те кормили скотину. Учитывая преклонные лета экс-президента, добрые обитатели держали Бориса Николаевича на пансионе, и в посёлок он ни разу не ходил. А зря, потому что наведайся он туда хотя бы раз, может показалась бы ему знакомой какая-нибудь дорожка, или набрёл бы он ненароком на ветхую избушку Арины Родионовны, или случайно встретил на улице Валентина Юнашева.
Борис Николаевич смирился с мыслью, что вполне можно жить и здесь. Ничего не знать, ни о чём не беспокоиться.
В свободное от собирательства время он лежал на полусгоревшей тахте и читал старые газеты. Он стал хуже видеть, едва различал текст, и несколько дней потратил на то, чтобы отыскать себе подходящие очки. У них, правда, было только одно стекло, но и одним глазом вычитывал Ёлкин любопытные вещи.
Оказывается, интересная пресса была всего год назад! Какая свободная, откровенная! Вот в Думу готовились выборы. Какие жаркие шли дебаты! А о самих выборах Борис Николаевич газет не нашёл. Война в Чечне… Опять, что ли? Ведь была уже в девяносто шестом, кажется, и даже закончилась… Газет не найти… Лукашенок снова шебаршит со своим договором… И чего ему неймётся? Премьер Стипашин из Японии вернулся. Стипашин… Выходит, он его премьером назначил? А до него, пишут газеты, Приймаков был. Чего это он так часто премьеров меняет-то? Почти все годы, что он у власти, он подыскивал себе преемника — кому доверить Россию? Вот объявил же: Стипашин преемник. Чего его не выбрали-то? «Лысого» им, видите ли, подавай! Стипашин для них недостаточно что ли лыс? — так это дело будущего.
А ну их, эти газеты! Заболеть от них можно. Лучше не читать. И вообще ни о чём не думать. Пошло оно всё!
Но совсем от известей о жизни на Большой Земле было не уйти. Кто-то из обитателей нашёл маленький приёмник «Дружок», даже с неиспользованной батарейкой. Когда «Дружок», уютно по-домашнему заурчав, выдал позывные «Маяка», у обитателей расплылись рты в радостных улыбках: какая-никакая, а связь с миром.
«Семья Пильщиков из деревни Зубочистки поздравляет дьякона церкви Всех Радостей с днём милиции и с днём молодёжи», — проворковал «Дружок».
— Вот и концерт по заявкам! — обрадовались обитатели.
— Может, и мы напишем? Пусть нас с чем-нибудь поздравят.
— «Обитатели полигона по уничтожению бытовых отходов поздравляют друг друга с наступлением холодов!»
— Может, мы Вольфовичу привет пошлём, напишем, какой он добрый, отзывчивый…
— А что мы ему пожелаем?
— О чём ещё может мечтать «самый преданный сын России»? Конечно, о том, чтобы отдать за неё свою жизнь. Так пусть же сбудется его заветная мечта как можно скорее.
— Ха-ха-ха! — веселились обитатели, забыв, что холода действительно не за горами, и придётся им туго гораздо скорее, чем «самый преданный сын России» отдаст за неё свою жизнь.
Изредка сквозь треск и шипение «Дружка» до обитателей доносились последние известия. Были они всё пресней и пресней — о созыве нового съезда КПРФ, о том, как заботится наша партия и лично товарищ Зюзюкин о трудовом народе. После того, как к власти пришли коммунисты, в стране перестали падать самолёты и вертолёты, тонуть корабли и сходить с рельсов поезда. Все катастрофы стали происходить только на Западе, который опять стал как-то загнивать.
Борис Николаевич всё меньше работал, всё больше лежал на своей полусгоревшей кушетке. Сквозь полудрёму и забытьё слушал он разговоры обитателей, и были они ему милее чтения старых газет.
— Японцы снова про свои острова заговорили, — сообщал кто-нибудь из обитателей. — Думают, может новая власть их отдаст.
— Поделить их надо, и дело с концом, — мгновенно решал другой обитатель многолетний спор двух держав. — Сколь их там — четыре? Значит, два побольше нам, а два поменьше — япошкам.
— А сначала закопать в них ядерных отходов побольше!
— Ха-ха! Ну!
— Слышь, хохлы докопались, что Одессу основал сечевой казак.
— Они теперь докапываются, что и Христофор Колумб был беглый казак с Запорожской Сечи.
— Ничё-ё, — утешал кто-то от другого конца свалки, — скоро все «новые русские» повымрут. Во-первых, они друг друга перестреляют в своих разборках. Во-вторых, сами поубиваются на своих «мерсах» и «джипах». В третьих, у них от их сотовых телефонов начнётся рак мозга, а от пейджеров — заболевания почек и бесплодность. Я читал! А в-четвёртых, они жрали английскую говядину с коровьим бешенством и бельгийскую курятину с этим… ну, заражённую, одним словом.
— А в-пятых, их «достанет» своей политикой и бескормицей Зюзюкин! — дополнил какой-то оптимист.
— Скорее он нас «достанет», — проворчал пессимист. — Скудеть свалка стала. Сколько раньше продуктов и одежды выбрасывали… А теперь не докопаешься ни до чего.
— Вот что замечательно! — воскликнул блаженный профессор, откопавший здесь целую библиотеку философов. — Ведь на смену этим так называемым «новым русским» придёт совершенно иная генерация. Их дети уже будут европейски образованы, будут питать презрение к отцовским наворованным капиталам и авторитетам, а главное, они будут воспитаны в другой формации. Они будут избавлены от многовекового российского рабства…
— Ну-у, мы до этого не доживём…
— Хоть и не жрали английскую говядину!
— Ха-ха-ха!
В одно прекрасное утро из пришедшей машины вместе с мусором вывалился Софокл. Обитатели сначала приняли его за кучу тряпья и поддели крюком. Но куча вдруг зашевелилась, из неё поднялась голова, похожая на старую швабру. Спросонья и с перепоя Софокл долго ничего не мог понять и объяснить, как сюда попал.
Увидев Бориса Николаевича, Софокл ужасно обрадовался.
— Николаич! — растопырил он руки в радостном порыве, готовый бросится на шею бывшему собутыльнику. — Вот ты где! Тебя ж твои обыскались, с ума все сходят…
— Ну как они там? — кольнуло сердце у Ёлкина.
— Дык, чего… Я ж говорю, с ума сходят. Никому не говорят, что вы того, пропали. Говорят всем, что вы где-то на отдыхе. А все знают! Сергеич… этот, Гробачёв который, говорит, надо объявить международный розыск. А Вовчик Железо божится, что тебя за что-то замели…
Ещё Софокл сообщил последние новости квартирного масштаба. Гробачёв под диктовку Раисы Максимовны пишет мемуары «Жизнь и нищета» и тайно продаёт их на Запад — тем и кормится. Мать Чука и Гека вступила в компартию, стала ходить в кожаной куртке и требовать, чтобы её называли «товарищ Серёгина». По её доносу взяли сестёр «духовных». Уж теперь они увидят небо с овчинку…
