— Папа!
— Борис Николаевич! — неслось ему вслед.
— Уйдите! — рычал Ёлкин. — Предали меня! Все предали!
Он нёсся по улице, ещё сам не понимая, куда. Жажда деятельности охватила его. Ему срочно нужно было совершить что-то подвижническое.
— Борис Николаевич, умоляю, не бегите так быстро! — вдруг услышал он за своей спиной чей-то запыхавшийся голос. — Мне не поспеть за вами! Пожалейте!
Ёлкин на ходу обернулся и увидел бегущего за ним прихрамывающего телохранителя Василия.
— А ну тебя, — отмахнулся он. — Не до тебя мне, понимаешь.
— Да куда вы хоть бежите-то?
— Сам не знаю. На танк, наверное: нужно поднимать массы.
— Этот вам не подойдёт? — кивнул Василий на стоящий на постаменте Т-34, защищавший Москву в декабре сорок первого года, мимо которого они как раз пробегали.
— Сойдёт, — согласился Ёлкин и стал карабкаться на постамент. — Помоги-ка мне.
— В мои обязанности это не входит, — проворчал Василий. Но плечо всё же подставил.
Взобравшись на выкрашенный зелёной краской с алой звездой на боку Т-34, Ёлкин воззвал с верхотуры:
— Россияне! Коммунистическая гидра жива! Ударим по ней ещё разок, да посильнее! Красный фашизм не пройдёт! Да здравствует демократия!
Две старушки остановились у танка. Потом подошли двое мужчин и мамаша с ребёнком в коляске.
— А нам при коммунистах хорошо жилось, милок, — сказали старушки.
— Сыты мы по уши этой «демократией», — буркнул один из мужчин.
— Это была не демократия! — крикнула мамаша. — Это был геноцид!
— Навоевались мы за твою демократию, — отмахнулся второй мужичок. — За что боролись, на то и напоролись.
— Ищи дураков!
И разошлись.
Ёлкин остался стоять на танке в полном одиночестве, молча опустив голову на грудь.
— Борис Николаевич! — позвал его из-за постамента Василий. — Слезайте ради Бога, пока в милицию не забрали!
Ёлкин медленно сполз с танка на землю. Случившееся было для него полным крахом.
— Это что ж такое творится-то, понимаешь? — растерянно спросил он у своего соглядатая.
— Что ж не понять-то? Творится то, что и должно было сотвориться, — философски заметил Василий. — Навоевался народ, не хочет больше. Хочет жить спокойно. Хватит с него революций и потрясений.
Втянув голову в плечи, сгорбившись, Ёлкин побрёл куда глаза глядят. Рушилась, окончательно рушилась вся его жизнь. За ним, прихрамывая, брёл Василий.
— Ты чего хромаешь-то? — наконец очнулся от своих горьких раздумий Борис Николаевич.
— А, — смущённо махнул рукой Василий, — к Серёге вчера вечером в гости на антресоли ходил. Обратно слезал, ну и…
— А-а… То-то я ночью грохот слыхал. Это у тебя чё, производственная травма считается?
— Да какой там…
— Тебя как по-батюшке будет-то? — поинтересовался Ёлкин у своего вынужденного попутчика.
— Василий Иванович.
— Чапаев, что ли?
— Почему Чапаев-то? Панкратов.
— Черный?
— Почему Черный-то? Красный я. — И добавил виновато: — Мне семью кормить надо.
Некоторое время молча брели по городу.
— Вернулись бы домой, Борис Николаевич, — робко предложил Панкратов-Красный, едва поспевая за своим объектом.
— Ну! — цыкнул на него объект. — Тебе моим «хвостом» быть велено, ну и волочись молча. Проголодался, небось, вот и ноешь.
— Не без этого. Да и вы тоже, Борис Николаевич, без обеда остались.
— Не вернусь я домой, — упрямо сказал Ёлкин. — С голоду помру, а домой не вернусь. Предатели все. Родные меня предали, народ мой меня предал. Пучки меня повесили…
— Куда же вы теперь, Борис Николаевич?
— А вот никуда не пойду, на улице жить буду. Бомжом заделаюсь.
Вдруг Ёлкин наткнулся на длинную очередь. Она змеёй огибала угол и уходила в подворотню.
— За чем стоим, россияне? — спросил Ёлкин.
— Наборы хорошие выбросили, — восторженно сообщила дамочка в шляпке. — Килограмм гречки, банка сгущенки, а в нагрузку — одна пачка прогорклого маргарина!
Побрёл Ёлкин дальше и наткнулся на очередь, длиннее прежней.
— За чем стоим, россияне?
— За синей птицей счастья стоим, — сострил мужчина лет сорока.
— За чем? — не понял Ёлкин.
— Чего человеку голову морочишь? — одёрнула весёлого искателя счастья супруга. И «раскололась»: — Цыплят по рубль-семьдесят-пять дают. По три штуки в одни руки.
Побрёл дальше экс-президент и наткнулся на такую длинную очередь, что сколько глаз его охватить мог, а конца её не увидел. Шёл-шёл он вдоль очереди, два квартала прошёл, к голове так и не пришёл.
— За чем стоим, россияне? — воззвал он устало.
— За основным завоеванием социализма стоим, — зло сказала дамочка с хозяйственной сумкой. — За колбасой по два-двадцать!
— Ну не скажите, — бодро поправила её румяная тётка в платке. — За стабильностью стоим! Вот и дождались светлого дня!
— У нас здесь своеобразный женский клуб общения, — весело добавила другая оптимистка пенсионного возраста. — Я себе тут двух подружек нашла, — и она указала на стоящих рядом Авдотью Никитичну и Веронику Маврикиевну.
— Главное: клуб-то бесплатный! — добавила Авдотья Никитична и облизала отвисшую нижнюю губу. — Хоть и алитный!
— Мы чудесно проводим время! — восторгнулась Вероника Маврикиевна. — Я связала здесь две кофточки и подарила своим подругам по клубу. И уж так наобщалась, так наобщалась! Авдотья Никитична совершенно права: наш клуб элитный. Здесь собрались избранные! О-хо-хо-хо-хо! — манерно закатилась Вероника Маврикиевна.
— У нас Вероника Маврикивна здесь себе и жениха нашла, — пояснила Авдотья Никитична. — Он у нас ещё в двух очередях стоит: за наборами с гречкой, да «синюю птицу счастья» ловит.
— Одну Синюю птицу счастья он уже поймал в моём лице, — кокетничая сказала Вероника Маврикиевна. — О-хо-хо-хо-хо!
— Ну да, если в твоём лице, то очень синюю, — съехидничала Авдотья Никитична и закудахтала, как наседка.
— Магазин закрывается! — вдруг пронеслось по всей очереди.
В женском клубе общения эту весть приняли вполне спокойно.
— Что ж, девочки, до завтра!
Предстояло выдержать ещё одну процедуру: по очереди ходили организаторы с химическим карандашом и писали на ладони номер очереди.
— У меня семьсот семьдесят семь — три семёрки! — воскликнула Вероника Маврикиевна, глянув на свой номер. — Джек Пот!
— Ну, Маврикивна, значит, завтра колбасу отхватишь, — догадалась Авдотья Никитична.
— Мужик, давай руку, — обратился к Ёлкину дядька с химическим карандашом.
— Этого мужчины тут не стояло! — пылко обличила экс-президента злая дамочка с сумкой.
— Пошли отсюда, Василий, — махнул рукой Борис Николаевич. — Не нужно нам вашего завоевания социализма.
Снова побрёл Ёлкин по городу, понурив голову, опустив плечи. Тяжело было у него на душе. За ним хромал Василий Иванович.
Вечерело. Стало совсем прохладно. Борис Николаевич поднял воротник куртки.
— Ночь скоро, Борис Николаевич, — опять заканючил Василий. — Вы где ночевать собираетесь?
— А вот здесь и собираюсь, — сказал Ёлкин и улёгся на бульварную скамейку.
— Замёрзнете, Борис Николаевич, — встревожился Василий. — У вас склонность к простудным заболеваниям, воспаление лёгких было.
— Вот и пусть, и помру, — упрямо сказал Ёлкин. — Будут тогда знать, понимаешь. — Он натянул куртку на голову и повернулся спиной к Василию, собираясь спать.
Василий сел рядом. Что за своенравный объект ему достался! То на рыбалку чуть не каждый день за ним таскайся, даже сбежал однажды! Теперь сиди на улице в холодную осеннюю ночь, карауль. Хорошо Серёге: ему Гроби достался. Каждую ночь в тепле ночует, и никаких неожиданностей.
— Борис Николаевич, — осторожно обратился к спине экс-президента Василий. — Я за сигаретами сбегаю, ладно? Вы только, пожалуйста, не уходите никуда. А?
— Иди, чё мне. Я не курю. Я спать хочу.
— Ага, я мигом.
Василий Иванович похромал к ближайшему киоску — нет его любимых L&M! В соседнем киоске тоже нет. Даже болгарские исчезли: переходила страна на отечественный табачок. С полупустых витрин блекло взирали «Беломорканал» да «Прима». И пока прохрамывал Василий от одного табачного киоска к другому, к его непредсказуемому объекту подкатил милицейский «газик».
— Эй! — потряс Ёлкина за плечо один из стражей порядка. — А ну, вставай! Чего разлёгся как на диване?
— Может, заберём его? — предложил второй. — Надо план по задержаниям выполнять.
— Гражданин! — уже настойчивее тряхнул за плечо Ёлкина первый милиционер.
Никакой реакции со стороны гражданина не последовало: уж если уснул Ёлкин богатырским сном, фиг его так просто разбудишь.
— Конечно пьяный! — уверил второй милиционер.
