— Это правда, мадам Шорш?.. Это правда — то, что мне сейчас сказали?
У нее не хватило духу обмануть его, и она отвела глаза.
— Итак, — продолжал несчастный, — итак, фирма разорена, и это я…
— Нет, Рислер, нет, мой друг… Это не вы…
— Значит, моя жена? Это ужасно!.. Так вот как я отплатил вам за все!.. Но вы-то, мадам Шорш, неужели и вы считали меня соучастником подобной низости?
— Нет, нет, мой друг, успокойтесь… Я знаю, что вы честнейший человек на свете.
Во всех проявлениях его наивной натуры было что — то детское, и вот он смотрел на нее сейчас, молитвенно сложив руки, и шептал дрожащими губами:
— Ах, мадам Шорш, мадам Шорш!.. Как подумаю, что это я разорил вас…
В обрушившемся на него ударе, который больнее всего поразил его сердце, переполненное любовью к Сидони, он хотел видеть только финансовую катастрофу фирмы Фромон, вызванную его слепым доверием к жене. Вдруг он резко выпрямился.
— Ну›- сказал он, — нечего хныкать… Прежде всего надо рассчитаться…
Г-жа Фромон испугалась.
— Рислер!.. Рислер!.. Куда вы?
Она подумала, что он идет к Жоржу.
Рислер понял ее, и по лицу его промелькнула гордая, презрительная усмешка.
— Не тревожьтесь, сударыня… Господин Жорж может спать спокойно. У меня есть дело более срочное, чем месть за поруганную честь мужа. Подождите меня здесь… Я сейчас вернусь.
Он бросился вверх по маленькой лестнице, а Клер, поверив ему на слово, осталась с Планюсом. Она переживала одну из тех напряженных, полных неопределенности минут, которые кажутся бесконечными от всех тех мрачных предположений, какие приходят в голову.
Несколько минут спустя на темной узкой лестнице послышались торопливые шаги и шуршание юбок.
Первой показалась Сидони, ослепительная в своем бальном наряде, но такая бледная, что драгоценности, сверкавшие на ее матовой коже, казались более живыми, чем она сама, — как будто они украшали мраморную статую. Запыхавшись от танцев, дрожа от волнения и быстрой ходьбы, она вся трепетала, и ее воздушные воланы, ленты, цветы, весь ее богатый бальный наряд как-то трагически сник на ней. Следом за нею шел Рислер, нагруженный футлярами, ящичками, бумагами. Придя наверх, он кинулся к секретеру жены, взял все, что в нем было ценного, — золотые вещи, процентные бумаги, купчую на аньерскую дачу, — а затем с порога комнаты громко позвал жену:
— Госпожа Рислер!..
Она тотчас прибежала на зов, и гости в разгаре веселья даже не заметили этой короткой сцены. Увидев мужа перед секретером, ящики которого были выдвинуты и опрокинуты на ковер вместе со всеми находившимися в них безделушками, она поняла, что произошло что — то серьезное.
— Идемте, — сказал Рислер, — я знаю все.
Она хотела было принять невинный и высокомерный вид, но Рислер с такой силой схватил ее за руку, что ей невольно вспомнились слова Франца: «Он, может быть, умрет от этого, но прежде он убьет вас…». А так как она боялась смерти, то без сопротивления позволила увести себя и даже не посмела солгать.
— Куда мы идем? — тихо спросила она.
Рислер ничего не ответил. Она едва успела набросить на голые плечи (забота о себе никогда не покидала ее) легкий тюлевый шарф, и он увлек ее, вернее, вытолкал на лестницу, которая вела в кассу, и сам спустился, следуя за ней по пятам из боязни, как бы не ускользнула его добыча.
— Вот… — сказал он, входя. — Мы украли, мы и возмещаем… Держи, Планюс, тут есть из чего сделать деньги.
И он положил на конторку кассира изящные предметы, которыми были полны его руки: изысканные женские украшения, прелестные мелочи туалета, бумаги с печатями.
Затем, повернувшись к жене, коротко приказал:
— Ну, а теперь ваши драгоценности… Да поскорее!
Она медленно, с чувством сожаления расстегивала браслеты и серьги; особенно ей было жаль великолепный аграф бриллиантового ожерелья, где сверкающее «S» — инициал ее имени — казалось уснувшей змеей, заключенной в золотой круг. Рислер, находя, что она делает все слишком медленно, рванул хрупкие застежки. Можно было подумать, что он казнит всю эту роскошь, и она словно стонала под его карающей рукой…
— Теперь моя очередь… — сказал он. — Я тоже должен все отдать… Вот мой бумажник… Что у меня есть еще?.. Что у меня есть еще?..
Он лихорадочно обыскивал себя.
— Да, часы… С цепочкой они стоят не менее тысячи франков… Мои перстни, обручальное кольцо… Все в кассу!.. Все!.. Сегодня мы должны уплатить сто тысяч франков. Утром надо будет двинуться в поход, продавать, ликвидировать. Я знаю человека, который хочет купить аньерский дом. Сделка будет заключена немедленно.
Он говорил и действовал один. Сигизмунд и г-жа Фромон смотрели на него, не произнося ни слова. Сидони казалась безучастной и как будто ничего не сознавала. Она только жалась от холодного воздуха, проникавшего из сада в маленькую дверцу, приоткрытую во время обморока Рислера, и машинально, с застывшим взглядом, растерянно Куталась в шарф. Слышала ли она по крайней мере музыку своего бала, которая, как жестокая насмешка, доносилась до нее в минуты молчания вместе с тяжелым топотом танцующих, сотрясавшим пол?.. Железная рука, опустившаяся на ее плечо, внезапно вывела ее из оцепенения. Рислер подвел ее к жене своего компаньона.
— На колени! — сказал он.
Г-жа Фромон испуганно отшатнулась.
— Нет, нет, Рислер, не надо!
— Так нужно, — неумолимо проговорил Рислер. — Возмещение убытков, искупление вины… На колени, дрянь!..
Резким движением он толкнул Сидони к ногам Клер. Не выпуская ее руки, он продолжал:
— Вы будете повторять за мной слово в слово то, что я скажу: «Сударыня…»
Полумертвая от страха, Сидони тихо повторила:
— Сударыня…
— Смирением и покорностью всей жизни…
— Смирением и покор… Нет, не могу! — крикнула она, вскочила, как дикое животное, и, вырвавшись из рук Рислера, скользнула в открытую дверь, которая с самого начала этой ужасной сцены влекла ее к мраку ночи и бегству. Она пустилась бежать, и метель хлестала ее по обнаженным плечам.
— Остановите ее, остановите!.. Рислер, Планюс, умоляю вас!.. Ради бога, не дайте ей так уйти!..
Планюс сделал шаг к двери.
Рислер удержал его.
— Я запрещаю тебе двигаться с места… Слышишь?.. Прошу прощения, сударыня, но у нас есть дела поважнее… Сейчас не до госпожи Рислер… Нужно спасать поставленную на карту честь фирмы Фромонов. Только вто и имеет для меня значение в настоящее время. Планюс! Идем в кассу, подсчитаем.
Сигизмунд протянул ему руку.
— Ты честный человек, Рислер. Прости, что я усомнился в тебе.
Рислер сделал вид, что не слышит.
— Так ты говоришь, нужно уплатить сто тысяч франков? Сколько у тебя в кассе?
Усевшись за решеткой, он сосредоточенно перелистывал кассовые книги, процентные бумаги, открывал футляры, оценивал вместе с Планюсом, сыном ювелира, все эти бриллианты, которыми он когда-то любовался на своей жене, не подозревая их стоимости.
А Клер тем временем, вся дрожа, смотрела в окно на садик, где следы шагов Сидони уже исчезли под хлопьями падавшего снега, как бы свидетельствуя о том, что это бегство безвозвратно.
А наверху все еще танцевали. Гости думали, что хозяйка дома занята приготовлениями к ужину, а она в это время бежала с непокрытой головой, задыхаясь от рыданий и бешенства.
Куда она шла?
Она бежала, как сумасшедшая, минуя сад, фабричные дворы и мрачные своды, где завывал зловещий ледяной ветер. Дядя Ахилл не узнал ее; в эту ночь он видел столько силуэтов, закутанных в белое!
Первой мыслью молодой женщины было отправиться к тенору Казабони, которого она так и не посмела пригласить на бал, но он жил на Монмартре, а это было, пожалуй, далековато, принимая во внимание ее теперешний наряд. Да и застанет ли она его дома? Родители, конечно, приняли бы ее хорошо, но она уже заранее слышала причитания матери и нравоучительные речи маленького человечка. Тогда она подумала о Делобеле, о своем старом Делобеле. Теперь, когда рушилось все ее великолепие, она вспомнила того, кто первый приобщил ее к светской жизни, кто в дни ее детства давал ей уроки танцев и хороших манер, кто смеялся над ее милыми гримасками и научил ее находить себя красивой прежде, чем кто-либо сказал ей об этом. Что-то подсказывало ей, что этот неудачник, не в пример прочим, будет на ее стороне. Она села в один из экипажей, стоявших у ворот, и велела везти себя на бульвар Бомарше, где жил актер.
С некоторых пор г-жа Делобель занималась изготовлением соломенных шляп для вывоза. Это жалкое ремесло — если только его можно назвать ремеслом — давало ей два франка пятьдесят сантимов за двенадцать часов работы.
А Делобель продолжал толстеть, между тем как «святая женщина» все худела и худела. Вот и сейчас: он уже собирался съесть приятно пахнущий суп с сыром, оставленный для него в теплой воле очага, как вдруг услышал, что кто-то нетерпеливо стучит в дверь. Актер, только что смотревший в Театре Бомарше кровавую драму — кровь заливала даже афишу, — вздрогнул от этого стука в неурочный час.
