— Знаешь, ты сейчас забежала на Герин крик, и я вспомнил момент нашего знакомства. Правда в тот раз именно я его защищал, но ты была точно такой же мокрой и растрепанной. Хотела выпустить его в открытое окно, в декабре-то месяце, вредина такая, а я ещё подумал: «Ну и сестричка у меня, сущая ведьма» — воспоминания навевают ребяческую улыбку, которую мне не хочется прятать. Пусть Карина знает, что обиды остались далеко в прошлом, там, где им самое место. — Я тогда был готов придушить тебя. Кажется, это было так давно, будто в другой жизни.
— Я бы всё отдала, чтобы в неё вернуться, — с ошеломляющей грустью шепчет она.
Вот зачем? Зачем она сейчас это говорит?! Почему так надломлено?! Будто мясо голыми руками с костей срывает. Так и хочется крикнуть: «Не надо, хватит! Хватит дразнить. Меня и так корёжит!» Руками плечи острые сжимаю и сгибаюсь, пытаясь заглянуть в васильковые глаза, но она потерянно смотрит вниз и кажется в моих руках пустой оболочкой.
— Ты его любишь? Эдика?
— Люблю.
Тихо. Бесцветно.
Зажмурившись, притягиваю её ближе, настолько близко, что чувствую, как на лице тёплым дыханием оседает произнесённый ответ.
— Поэтому молчала: не писала, не пригласила? Боялась, что вернувшись, испорчу вашу свадьбу? — Тихо вздохнув, целую мокрую макушку. Целую едва касаясь волос; задержав дыхание, чтобы не чувствовать её запаха, иначе сорвусь и натворю дел. Карина, моё проклятье, наваждение, ломка. Отрава, которую когда-то по дурости выпил и теперь медленно гнию изнутри. Она права, наши отношения никогда не были простыми, и нам даже не стоит друг к другу тянуться. Всё к лучшему. Всё правильно. Осталось себя в этом убедить. — Переживу, не бойся. Можешь пока оставаться здесь, если хочешь. Я пройдусь по городу, может, к Зяблику заскочу. В общем, буду поздно.
Карина быстро кивает, и, сев на корточки перед клеткой, гладит по голове болтливого перебежчика. Вроде бы спокойна, я бы даже сказал — безжизненна. С трудом оторвав взгляд от неестественно прямой, словно сведённой судорогой спины, медлю в дверях.
— Пусечка?! Серьёзно?
Ухожу, не дожидаясь ответа, которого, впрочем, не следует. Мне нужно поскорее сматываться. Побродить, подумать. Возможно, впервые за пару лет напиться, пока чувство потери, снующее глубоко под кожей не коротнуло в мозгу, как старая проводка.
По пути заглядываю на кухню, выпить воды. Повторяю для матери, что иду к Вове, параллельно прикидывая, есть ли друг вообще в городе, и, уже в дверях содрогаюсь от надрывного припева старого доброго Mein Herz Brennt, доносящегося из её комнаты.
М-да, некоторые вещи всё же неизменны.
Сотни неотправленных писем
Карина
Моё сердце горит. Почти два года оно удушливо тлело, а теперь взвилось с удвоенной мощью. Его обугленные частички едкой копотью оседают на языке и этот прогорклый привкус не вытравить никакими сигаретами. Раскалённый фильтр обжигает губы. Нервы искрят на кончиках пальцев, колючим ознобом вяжут кровь и в висках сиреной лишь его имя. Он здесь. Рядом. Я заставила себя отказаться от него, но даже представить не могла, что это будет настолько сложно. Он вернулся, а я сгораю в агонии, не смея на что-либо претендовать. Не после всего, что наделала.
Кое-как затушив окурок, выглядываю в окно в шальной надежде увидеть силуэт удаляющегося Рината. Бесполезно. Плотно застелившая глаза пелена слёз размывает яркий свет фонарей в безобразные жёлтые кляксы, где уж тут человека разглядеть.
Давненько я себе не позволяла плакать. Со своего девятнадцатого дня рождения, когда вернувшись из клуба, собственноручно обрезала волосы чуть ли не под корень. Ринат оказался прав — настал тот день, когда мне всё аукнулось, и я без колебаний рассталась с косами, сдержав клятву данную ему на море.
Я не плакала с той самой ночи, когда, воровато погладив Рината по волосам, сбежала к себе, оказавшись не в силах смотреть в его изуродованное побоями лицо. Ненавижу себя, за то, что сотворил с ним мой эгоизм. Любила ведь, и сейчас люблю. Только любовь моя бесплодна, она не созидает, а медленно уничтожает. Рушит. Я не хочу чтобы Ринат снова страдал, поэтому отпущу. Пусть лучше мне будет больно, лишь бы ему во благо.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Моя по нему тоска как вспышка — яркий сноп чистого света, что препарирует сетчатку глаза, и я не могу ни моргнуть, ни отвернутся, продолжаю смотреть, пока слепящее сияние не достигнет дна обугленных глазниц. А там кусаясь, корчится чувство вины и всё начинается по новой. Ринат добрый, он смог простить, но забыть — едва ли. Мои ошибки, подлость всегда будут стоять между нами. Не знаю, каким чудом он отделался одними трещинами рёбер и обширными гематомами, потому что той ночью он напоминал выпотрошенную куклу — синий весь, в кровоподтёках, с шипящим хрипом вместо дыхания. Полтора месяца постельного режима, покой и чистый деревенский воздух, по словам Илоны, скоро вернули его телу былое состояние, за исключением нескольких мелких шрамов у левой брови.
Я так надеялась увидеть его к лету, выпросить прощения, но Ринат сразу же подался в армию. И я стала ему писать письма — сотни неотправленных писем, в которых ругала, каялась, признавалась в любви… и каждый божий день они сгорали, едва шариковая ручка ставила последнюю точку. Бездушный набор букв на бумаге не мог передать всей моей боли и раскаянья. Такое говорят только в глаза.
Я знала, что он вернётся, хотя бы для того, чтобы восстановиться в университете. Терпеливо ждала, в надежде, что он согласится меня выслушать. На деле же всё оказалась намного сложнее. Его лицо, голос, запах, так близко и одновременно недосягаемо, отозвались притяжением, которое я так и не научилась игнорировать. Вместо обозлённого, сломленного парня, каким я боялась он станет, передо мной стоял привычный всем Трошин. Измотанный дорогой, с короткой стрижкой, в мятой рубашке и потёртых штанах — бессменный герой моих девичьих грёз. С той лишь разницей, что улыбается теперь значительно реже. Стоило нам встретиться взглядами и все мои тщательно выверенные планы показались пустыми и нелепыми.
Ещё и свадьба эта, гори она синим пламенем! О чём я думала, принимая предложение Эда?! Между нами нет ни любви, ни страсти. Ничего кроме крепкой, можно сказать братской дружбы. Целовались в губы один только раз, да и тот — он по пьяни сунулся, а получив по морде, обещал не лезть, пока сама не захочу. Другой на его месте обиделся бы, а Эду всё до фонаря. Михаил Алексеевич, его дед, озабоченный безалаберностью внука, вычеркнул его из завещания и вписать обратно обязался только при условии, что Эд женится.
Старик на ладан дышит, вот Климов и попросил выручить. Грамотно расписывал преимущества свободных отношений, будто мне это интересно. Ныл, какие деньги там замешаны нехилые и как они ему необходимы. Почему не помочь? Хоть кому-то от меня польза будет. Мне без разницы с кем он собирается проводить ночи, главное, чтобы меня ни к чему не принуждал, хотя бы на первых порах, пока я с собой не договорюсь. Как ни вертись, Ринат для меня потерян, а позволить кому-то другому к себе прикасаться… фу, даже думать тошно. Никогда не понимала молодых девушек, что хоронят себя в монастырях, теперь же смотрю на них иначе. Только сама бы туда всё равно не отправилась, слишком грешные мысли бродят в моей голове, стоит подумать о сводном брате.
В декабре, когда Ринат только уехал в деревню, и мои муки совести были особенно остры, знакомая предложила сыграть в новогодней постановке для детского дома. В коллективе волонтёров, где она состояла, «снегурочка» внезапно слегла с бронхитом. Я тогда не стала отказываться, да так и примкнула к ребятам. Изначально дела не особо клеились, я слабо понимала, зачем мне лезть в чужие проблемы. Нередко хотелось плюнуть на всё, смачно послав столь несвойственный мне альтруизм к чёртовой бабушке.
Оказывается, довольно сложно сохранять невозмутимость под натиском детских вопросов: «А где моя мама?», «Когда ты меня усыновишь?», «Возьми меня к себе домой», «Мне здесь плохо». Пришлось учиться держать границы общения, не позволяя собою манипулировать, пресекать попытки некоторых воспитанников бить на жалость, направленные на одно — развести доверчивую тётю на деньги. Не все были такими, но вымогателей всё равно хватало. Вот только я никогда не была доверчивой, наверное, потому и влилась так безболезненно в это непростое дело. Каждый раз, встречаясь с десятками полных злой обиды глаз, глядя в не по-детски настороженные лица, я, прежде всего, узнаю в них былую себя. Слышу в их словах свои недавние постулаты. И твёрдо понимаю — с ними нужно делиться своим светом. Он им жизненно необходим, чтобы научиться впускать в себя счастье. Нельзя пестовать злость в своём сердце, иначе станешь её марионеткой, и в один прекрасный день она обязательно разрушит до основания всё, что было дорого.
