Как оказалось, Франц Отто — это был его рабочий псевдоним. Нечто создающее у клиента впечатление солидности, внушающее уважение. Сразу подумает: раз немец, значит, можно доверить и жизнь, и кошелек. Это не то что всякие там Егоры да Иваны. Так объяснял мне Моня в камере внутренней тюрьмы, что на Лубянке. И был он, безусловно, прав — когда сидишь на нарах, тут не до церемоний. Франц Отто — это ж надо выдумать! Я в свою очередь пересказал все, что было на допросе. И даже то, как описал в романе события тридцать первого года, поездку в Париж и возвращение в Москву. Я говорил, а Моня глубокомысленно кивал. И вдруг он заявляет:
— Так ведь сейчас тот самый тридцать первый год.
— Как?! — только и смог произнести.
— Чему ты удивляешься?
— Но вот тогда там, на Садовом кольце, где ты ко мне пристал…
— Во-первых, я не приставал. А во-вторых, какие у тебя претензии? Разве я договор нарушил?
— Речь не о договоре. Речь о времени.
— И что?
— Да вот именно то, что тогда был девяносто первый год.
— Ты спятил, что ли?
Кто спятил все-таки — он или же я? Сначала в будущее волокут вопреки желанию, теперь вернули назад. Только успеешь осмотреться, прикинуть, что к чему, только собираешься должным образом судьбой распорядиться, как на тебе! Да можно ли так над человеком издеваться?
Об этом я размышлял, разглядывая миску с чечевичной похлебкой. Есть почему-то не хотелось, а Моня, чавкая, нахваливал эту бурду. Вот странное дело: один всем будто бы доволен — это если не врет, другому даже в горло не полезет. В чем причина? И почему я всякий раз оказываюсь в положении то бродяги, то изгоя, то подозреваемого в преступлении? Можно подумать, что заранее все сговорились. Но зачем? Что вам всем нужно от меня?
И вот уже в который раз припоминаю… Да-да, мой путь. Путь, который должен вроде бы пройти, чтобы понять. Что ж, версия как версия, имеет право на жизнь. Но неужели только так можно заставить человека задуматься и в чем-то усомниться. Зачем все эти мытарства? Да ни к чему это хорошему не приведет!
— Миша! Ты все слишком усложняешь. — Моня кусочком хлеба вычистил до блеска свою миску и вот теперь, сытый и довольный, воззрился на меня. — Пользуйся тем, что тебе дают, и не пытайся плыть против течения. Там, — он ткнул пальцем в потолок, — там знают гораздо больше нашего, можешь мне поверить. А мы с тобой лишь щепки, попавшие в водоворот.
— Но как же выплыть? Что нам делать?
— А и не надо ничего! Все будет как положено, потому что все уже за нас решили.
— Положим так. Но что?
— Ложись-ка спать. Остальное узнаешь на допросе.
Моня сладко зевнул и лег на нары. Но как же тут заснешь, когда, можно сказать, решается судьба?
И тут я вспомнил надпись там, на храме близ улицы Лафит. Свобода… В чем смысл этого загадочного слова? Не в том ли, что она желанна? А то, что желанно, могут отобрать… Да, можно отобрать жизнь, родину, любовь. Отличие в том, что все это реально. Но можно ли лишить ощущения свободы? Как там у Хемингуэя? Ну словно бы это праздник, который всегда, везде с тобой!
И все же многое зависит от того, где ты и с кем. Кому-то в развеселой компании неловко, неудобно — он скован тем, что никого не знает или же просто к веселью не привык. Другой же, оказавшись на краю земли, где нет людей, где нет законов, нет обязательств перед обществом, нет никакой морали, нет даже опостылевшей семьи, — он вроде бы вполне свободен. Твори что хочешь! Иди куда глаза глядят, без страха и без цели! Только какая уж свобода, если не знаешь, что нужно делать и главное — зачем?
Вот потому теперь, сидя здесь, в тесной камере, на нарах, мучительно пытаюсь для себя понять, свободен я или же нет. Если учесть, что на окне решетка, стальная дверь закрыта на засов, смешно даже размышлять об этом. Вроде бы так. Однако свободен ли владелец шикарного авто, ползущего в дорожной пробке по бесконечно длинному шоссе, так что не остановиться, не свернуть? Найдется ли человек, которому дано будет в этих обстоятельствах то самое ощущение свободы?
И вот еще одно — Марина. Я представляю ее лицо, глаза, а в них — немой укор. Как будто бы я виноват во всем. Может подумать, что сбежал… Молчит. И только губы беззвучно шепчут: «Что со мной будет?»
Однако больше беспокоит совсем не то. Что бы там следователь ни говорил, сомнения остаются. Я вспоминаю рассказ Марины о предсмертной исповеди княгини. Так был ли донос на самом деле, или Кира все придумала? Но зачем? Возможно, Марина меня просто разыграла… Да нет, не станет ставить под удар семью. Единственное объяснение в том, что своим неожиданным признанием княгиня решила отомстить мужу за свою судьбу. За то, что пришлось покинуть родину, скитаться в поисках пристанища по городам и странам и сожалеть о том, что так и не случилось с нею и со мной. Признаюсь, я был бы рад, если хотя бы так… если бы на излете жизни княгиня поняла — вина за трагедию страны, за наш разрыв ложится и на них, достойных, благородных и сиятельных.
А впрочем, все гораздо проще. Ведь, если верить Шустеру, сейчас всего лишь тридцать первый год и нет еще на свете ни Марины, ни даже Алекс. И не блуждал я еще с романом по Москве, не обивал пороги редакций журналов и издательств. Не получал отказов, не слышал лицемерных рассуждений о том, что вот не то и не так, как следует, пишу. Не слышал упреков в том, что заимствую сюжеты, что претендую на роль, которая явно не по мне. И не было еще бессонных и трагических ночей, когда готов был выстрелить в висок, покончив разом и со всем, бесповоротно…
Да, можно было бы радоваться избавлению от печалей и забот, от неизбежности разлук, от скучных и ненужных разговоров. Но только не сейчас, не здесь. Зачем мне это избавление, если нет свободы?
Ночью был вызван на допрос. Опять бесконечная игра. Все козыри у него, но только мы не в подкидного дурака играем. И вот на исходе третьего часа чувствую, будто что-то здесь не так. Словно бы все делается против логики. А логика, как никогда, проста: вот приговор, вот суд, и отправляйся на этап. Смотрю в его глаза и все пытаюсь угадать — что дальше-то?
А дальше было вот что.
— Есть тут один вариант… Не знаю, подойдет ли вам, но мне бы очень хотелось, чтобы все завершилось по-хорошему.
Я весь внимание. Он продолжает:
— Там прочитали ваш роман. — Глазами указывает на потолок. — Роман понравился. Мы даже готовы вам простить тот нелегальный, возмутительный вояж без нашего ведома в Европу. Поверьте, ничто человеческое нам не чуждо, особенно когда в деле замешана любовь. Все так, если бы не одно но. — Следователь замолчал, долго смотрит на меня и, глубоко вздохнув, говорит следующее: — Как ни крути, был все же нарушен закон, а значит, виновный должен понести какое-никакое наказание. Однако можно посмотреть на это и с другой стороны. Только представьте, что в Париже вы выполняли задание ОГПУ…
Следователь замолчал, а я уже прокручивал в мозгу варианты своего ответа. Ясно, что меня пытаются завербовать. Настойчиво, вульгарно, примитивно. Однако какой же из писателя сексот? Смогу ли я кого-нибудь предать, ну, скажем, князя или же Марину? Впрочем, я уже писал — Марины в это время даже в перспективе не было. Это уже легче. Но князь… Что он мне наговорил и что можно было бы квалифицировать как мое предательство? Да я же чуть ли не дословно обо всем в романе написал! Чем не довольны? Что еще им надо?
— А ничего не надо, мы и так все знаем, — отвечает он. — Я даже с вас расписку брать не буду. Речь о согласии сотрудничать. Удивлены? — Следователь лукаво смотрит на меня, а я и не знаю, улыбаться или плакать. — Все дело в том, что нам талантливые люди позарез нужны. Если не хватает в магазинах колбасы, можно на время затянуть пояса, как-то это пережить. А что делать, если нет талантов? Тут доктора бессильны, школы и университеты помочь не в состоянии, потому что никто не знает, как рождается талант. — Тут он перевел дух и посмотрел на меня ласково, примерно так смотрят на неразумное дитя. — И ваш арест, и бесконечные допросы, и чечевичная похлебка каждый день… все это только для того, чтобы вы поняли. Поняли, что вам так больше жить нельзя.
Тут следователь замолчал. Грустно посмотрел в окно и сказал:
— Думаю, что в самом скором времени вы в этом разберетесь. Ну а пока извольте отправляться домой, на прежнюю квартиру. Будете там пока что под надзором. Да, и, кстати, приглядитесь-ка к своим соседям. Вы ведь неплохой психолог, самому небось будет интересно, что да как…
Что он имел в виду, я так и не уразумел вначале. Но, конечно, был очень, очень рад. Жить мне предстояло под надзором Шустера — ну, этому я уже не удивляюсь. Вот только мой роман… Впрочем, ведь сказано уже, что роман там прочитали.
30
Дом этот чуть ли не сразу после постройки стал знаменит. Чем-то он привлекал внимание журналистов и писателей. Словно огромный кусок яблочного пирога, для большего удовольствия густо намазанный сверху медом. Я бы сказал, что это уже чересчур, но ведь кому-то нравилось…
