вдаль.
Молчали они долго.
— Почему вы не пустили меня к сыну? — глухо раздалось хриплое сипение.
Монахиня от неожиданности вздрогнула, выныривая из глубокой задумчивости.
— Остин вас испугался. Эти дети… они боятся всех. Они ждут от взрослых только боли и страданий. Слишком долго над ними издевались, — помолчав, тихо отозвалась монахиня. — Я поговорю с ним. Сегодня. А завтра вы сможете побыть с ним. Недолго. Мальчик должен привыкнуть к вам. К тому же необходимо оформить все документы, иначе вы не сможете его забрать.
— Почему они… в комнате? Почему заперты? — задыхаясь и рванув ворот рубашки, прохрипел Петр.
— Они не заперты, — покачала головой игуменья. — У них нет сил, чтобы ходить, играть, как все дети. Они больны. Серьезно. Мы делаем все возможное, чтобы они выжили, но… Обычными здоровыми детьми они уже не будут никогда. Важно, чтобы вы это понимали и были готовы к тому, что вам придется всю жизнь ухаживать за сыном. Если вы не готовы к этому, будет лучше, если вы просто уедете. Решайте сейчас. Остин никогда не сможет ходить. Вряд ли он когда-нибудь сможет нормально питаться. Ему постоянно будет требоваться лечение. Он никогда не станет обычным ребенком. Мальчик искалечен, и сколько он еще сможет прожить, известно одному Господу.
Петр, открыв рот, уставился на монахиню. Ее слова падали каменными глыбами в его сознание. Она что, предлагает ему сейчас уехать и оставить сына здесь? Забыть о нем? Только потому, что он болен?
— Я не хочу обманывать вас. Вы должны понимать, что если заберете мальчика, вам будет… трудно. Очень, — вздохнув, тихо продолжила монахиня. — Я не знаю, что с ними делали. Но последствия ужасны, — не замечая скользнувших по впалым щекам слезинок, ровно продолжила настоятельница.
— Как Костик к вам попал? — опустив голову, тихо спросил мужчина. — Как он вообще выжил?
— Когда советская армия стала подходить… это был январь 45го… немцы разломали газовые камеры в первом лагере. Но перед тем они работали круглосуточно, и тысячи человек были попросту уничтожены, — игуменья опустила взгляд на свои руки, крепко, до побелевших костяшек вцепившиеся в подоконник. — Огромное количество заключенных, тех, что покрепче, они угнали в Германию, в том числе и детей. Когда Освенцим был захвачен, многие из остававшихся детей были настолько больны, что трогать их было равносильно убийству, поэтому их лечили на месте, превратив те самые бараки, в которых они содержались, в жалкое подобие лечебницы. Рук не хватало, и нам позволили ухаживать за ними. Спустя время часть выживших детей, тех, кто не знал, откуда они и есть ли у них живые родственники, распределили по приютам. Тех, кто находился в тяжелом состоянии, оставили в монастырях. Нам, ближе всех находящимся к лагерю, оставили самых тяжелых, тех, кто, по сути, умирал. Десять детей от четырех до двенадцати лет. Убить их ни у кого не поднималась рука, но и на то, что они выживут, надежды не было.
Игуменья помолчала, пытаясь справиться с эмоциями. Молчал и Петр, ожидая продолжения.
— Шестеро умерли, так и не придя в сознание. Мы не знаем ни их имен, ни возраст, только примерно можем догадываться, сколько им было лет, — отвернувшись к окну и обхватив себя руками за плечи, словно защищаясь, глухо продолжила монахиня. — Две девочки, Стелла и Мириам, довольно быстро пришли в себя. Они смогли назвать свои имена, и помнили свой возраст. Стелле в 45 м было девять лет, а Мириам одиннадцать. Обе потеряли своих сестер-близнецов, причем Мириам сразу двоих, — настоятельница вздохнула и продолжила: — Девочки попали в лагерь в 44 м, незадолго до начала первых эвакуаций заключенных в Германию. Для них последствия… опытов… — игуменья буквально выплюнула это слово, — были не столь ужасны, сколько для остававшихся без сознания мальчика и девочки, которых сшили между собой, — она содрогнулась, вспомнив, в каком состоянии были попавшие к ним дети. — Мириам и Стеллу удочерили прихожане костела. Девочки сейчас в семьях, регулярно навещают нас, и почти здоровы. Относительно, конечно.
— Сшили? — челюсть у Петра сама собой опустилась. — Как это?
— Не знаю… — покачала головой монахиня, обернувшись на его голос. — Советским врачам понадобилось сделать несколько операций, чтобы вновь разъединить детей. У них обоих ужасающие шрамы на боку и руках. Возможно, эти… нелюди… тоже посчитали их братом и сестрой… а может, и нет… Не знаю, — пройдя к своему столу, она опустилась на стул и, сцепив руки в замок, продолжила уже твердым, безликим голосом: — Мы считали их братом и сестрой, близнецами. Дети не приходили в себя больше года. Никто не верил, что они выживут. Мы провели обряд крещения, Отец Филип четыре раза читал над ними отходную молитву… А они все дышали. В мае 46-го пришла в сознание Элиза. Она, напуганная, звала Остина и отказывалась находиться в другой келье. Она кричала и плакала, пытаясь ползти на поиски мальчика. Мы оставили ее рядом с ним, и Элиза немного успокоилась. Она просто лежала рядом с Остином и обнимала его, реагируя только на приближение к ним кого-либо. И с тревогой следила за тем, что делают с мальчиком, когда к нему прикасались. И если ей казалось, что ему причиняют боль, Элиза начинала тихо плакать. А спустя чуть больше месяца открыл глаза и Остин, — монахиня вздохнула и замолчала.
Петр тоже молчал, переваривая услышанное. У него в голове не укладывалось то, что случилось с детьми.
— А Костик… Вы сказали: операции… шрамы… И что он не будет ходить… — с трудом выдавил из себя Петр. — Что с ним?
— Видимо, от голода или от того, что им вкалывали… я не знаю… но у Остина большие проблемы с ногами. Доктор, который лечит детей, сказал, что, возможно, это туберкулез костей, но даже он не уверен — слишком много проблем у мальчика, чтобы было возможно точно определить его заболевание. У него ноги… они словно перестали расти, их корежит и выкручивает, а с полгода назад у него появился первый свищ, из которого начали выходить осколки кости, — монахиня подняла темные, измученные глаза на мужчину. — Ходить Остин не может. И уже не сможет. У Элизы ситуация чуть лучше. Она плохо, но может стоять на ногах. У нее слабость от крайней степени дистрофии и практически полная атрофия мышц на ногах и руках. Доктор сказал, что детей очень длительное время держали в лежачем положении, не позволяя им двигаться, и мышцы атрофировались. То же и с руками — левая у Остина и правая у Элизы изуродованы не только шрамами, они еще и были сшиты между собой и
