Тогда мы вернулись в министерство и безрезультатно обыскали лестницу и коридор. Он выстлан линолеумом кремового оттенка, на котором ясно видны любые отпечатки. Мы обследовали его со всем тщанием, но ни единого следа не обнаружили.
– А дождь шел весь вечер?
– С семи часов.
– Так каким же образом женщина, которая вошла в комнату около девяти, не оставила отпечатков своих грязных подошв?
– Я рад, что вы коснулись этого вопроса. Я задал его себе тогда же. Уборщицы снимают обувь в помещении швейцара и надевают тряпочные тапочки.
– Все понятно. Следовательно, никаких следов не было, хотя весь вечер шел дождь. Поразительно интересная цепь событий. Что вы предприняли потом?
– Кроме того, мы осмотрели комнату. О потайной двери не может быть и речи. А окна находятся в тридцати футах над землей. И оба были заперты изнутри. Ковер исключал возможность люка, а потолок – самый обычный, беленый. Клянусь жизнью, тот, кто украл мои бумаги, мог войти только через дверь.
– Ну, а камин?
– Его там нет. Имеется печь. Сонетка свисает с проволоки сразу справа от моего стола. Тот, кто дернул ее, должен был подойти прямо к столу. Но почему преступнику вздумалось звонить? Неразрешимая тайна.
– Бесспорно, незаурядный случай. Какие дальнейшие вы предприняли шаги? Полагаю, вы тщательно обследовали комнату на случай, если похититель что-то обронил – окурок сигары, или перчатку, или шпильку, или еще какой-нибудь пустячок?
– Ничего такого мы не нашли.
– Никакого запаха?
– Ну, об этом мы как-то не подумали…
– Запах табака значил бы очень много для нас в подобном расследовании.
– Сам я не курю, и, полагаю, я бы заметил даже слабый запах табака. Нет, там не было ни малейшего намека на что-либо подобное. Единственным безусловным фактом было то, что жена швейцара, миссис Танджи, ушла с такой торопливостью. Муж никак объяснить этого не мог, указал только, что она всегда уходила примерно в такое время. Мы с полицейским согласились, что разумнее всего будет перехватить ее прежде, чем она сбудет документ, если, конечно, он у нее.
К этому моменту Скотленд-Ярд был уже оповещен, мистер Форбс, сыщик, прибыл без промедления и энергично принялся за дело. Мы взяли извозчика и полчаса спустя уже прибыли по данному нам адресу. Дверь открыла молодая девушка, оказавшаяся старшей дочерью миссис Танджи. Ее мать еще не вернулась, и она проводила нас подождать в парадную комнату.
Минут через десять раздался стук в дверь, и тут мы допустили серьезнейшую ошибку, за которую я виню себя. Вместо того чтобы самим открыть дверь, мы позволили сделать это девушке. Мы услышали, как она сказала: «Маменька, тебя ждут два джентльмена», и мгновение спустя мы услышали топот бегущих по коридору ног. Форбс распахнул дверь, и мы оба вбежали в заднюю комнату, или кухню, но женщина оказалась там раньше. Она посмотрела на нас с вызовом, но, едва она меня узнала, вызов сменился абсолютным изумлением.
«Так это же мистер Фелпс из министерства!»
«Ну-ну! Так кем, по-вашему, мы были, раз вы пустились бежать?» – спросил мой спутник.
«Так я думала, вы пришли имущество описывать. Мы кое-что задолжали лавочникам».
«Придумали бы что-нибудь получше, – отрезал Форбс. – У нас есть основания полагать, что вы унесли важный документ из Министерства иностранных дел и сюда вбежали, чтобы от него избавиться. Вам придется отправиться с нами в Скотленд-Ярд и подвергнуться обыску».
Тщетно она возражала и сопротивлялась, мы взяли четырехколесный экипаж и все втроем отправились назад. Но прежде мы осмотрели кухню и, главное, очаг, на случай, если она попробовала отделаться от бумаг за те секунды, пока оставалась одна. Однако на решетке не было ни пепла, ни обгоревших клочков. Едва мы прибыли в Скотленд-Ярд, как ее обыскала надзирательница. Я в мучительном нетерпении ожидал, когда она войдет с рапортом.
Никаких признаков бумаг она не обнаружила.
И тут впервые меня сокрушил ужас моего положения. До этой минуты я действовал, и действия отвлекали мысли. И я был настолько уверен, что незамедлительно верну договор, что не осмеливался и помыслить о том, каковы будут последствия, если я потерплю неудачу. Но теперь больше я ничего предпринять не мог, и у меня было время оценить мое положение. Неописуемо ужасное! Ватсон подтвердит, что в школе я был нервным, впечатлительным мальчиком, такова уж моя природа. Я подумал о дяде, о его коллегах по кабинету, о позоре, который я навлек на него, на себя, на всех, так или иначе связанных со мной. Что из того, что я стал жертвой неслыханной случайности? Когда на карту поставлены дипломатические интересы, никаких скидок на непредвиденные случайности не делается. Я был погублен, постыдно, неисправимо погублен. Не знаю, что я делал потом. Кажется, устроил сцену. Смутно вспоминаю, как был окружен коллегами Форбса, пытавшимися меня успокоить. Кто-то из них отвез меня на вокзал Ватерлоо и посадил в поезд на Уокинг. Думаю, он поехал бы со мной туда, но в том же поезде ехал доктор Ферьер, мой сосед, и крайне любезно взялся позаботиться обо мне. И к лучшему, так как на станции со мной случился припадок, и мы еще не добрались домой, как я впал в буйное помешательство.
Можете вообразить, что началось тут, когда звонки доктора в дверь подняли их с постелей и они увидели меня в подобном состоянии! Бедняжка Энни и моя мать были совсем сокрушены. Доктор Ферьер узнал от сыщика достаточно, чтобы примерно понять, что произошло, и его рассказ отнюдь их не успокоил. Было очевидно, что я заболел надолго, а потому Джозефа выдворили из этой уютной спальни, сейчас же превращенной в больничную палату для меня. И тут, мистер Холмс, я и пролежал два с лишним месяца, без сознания, в горячечном бреду. Если бы не мисс Гаррисон и не заботы доктора, я бы сейчас с вами не разговаривал. Она ухаживала за мной все дни напролет, а приглашенная сиделка заботилась обо мне по ночам, так как в припадках безумия я мог натворить что угодно. Медленно мой рассудок прояснился, но полностью память вернулась ко мне только три дня назад. Порой я об этом жалею. В первую очередь я протелеграфировал мистеру Форбсу, который занимался этим делом. Он приехал и сообщил мне, что вопреки всем принятым мерам даже намека на какой-либо след все еще обнаружено не было. Швейцара и его жену проверили со всей дотошностью, но это ничего не дало. Подозрения полиции пали на молодого Горо, который, как вы помните, доканчивая срочную работу в тот вечер, задержался. Эта его задержка и его французская фамилия были, собственно, единственными основаниями для подозрений против него. Но ведь переписывать я начал, когда он уже ушел, а его семья хотя и ведет происхождение от гугенотов, но по симпатиям и образу жизни не менее истинно английская, чем мы с вами. В любом случае ничего компрометирующего в отношении его найдено не было, на чем все и кончилось. Я обращаюсь к вам, мистер Холмс, как к моей абсолютно последней надежде. Если вы мне не поможете, я должен буду распроститься не только с моей карьерой, но и с честью.
Больной откинулся на подушки, обессиленный длинным рассказом, а его заботливая сиделка немедля дала ему выпить подкрепляющую микстуру. Холмс сидел молча, откинув голову и закрыв глаза, в позе, которая могла бы показаться апатичной зрителю со стороны, но я-то знал, что она отражает верх сосредоточенности.
– Ваше описание было настолько исчерпывающим, – сказал он наконец, – что вы предвосхитили почти все мои вопросы. Однако остается один величайшей важности. Вы кому-нибудь упомянули, какое особое дело вам поручено?
– Никому.
– Для примера, присутствующей здесь мисс Гаррисон?
– Нет. Я же не возвращался в Уокинг в промежутке между тем, как получил это распоряжение и сел его выполнять.
– И никто из ваших близких знакомых к вам не заходил?
– Никто.
– А кто-нибудь из них знал, где именно находится ваш кабинет?
– О да! Они все побывали там.
– Впрочем, раз вы никому не упоминали про договор, эти расспросы бесцельны.
– Я никому о нем не говорил.
– Вам что-нибудь известно о швейцаре?
– Только что прежде он служил в армии.
– В каком полку?
– Я вроде бы слышал… В Колдскримском гвардейском.
– Благодарю вас. Не сомневаюсь, что дополнительные подробности я смогу узнать у Форбса. Официальная полиция великолепна, когда дело касается сбора фактов, хотя не всегда умеет использовать их с толком. Какой прелестный цветок роза!
Он прошел мимо дивана к окну и приподнял стебель вьющейся розы, глядя вниз на изысканное сочетание пунцовости и зелени. Для меня это явилось новой гранью его характера, поскольку прежде я не замечал у него ни малейшего интереса к природным красотам.
– Ничто не требует такой дедукции, как религия, – сказал он, прислоняясь к ставням. – Логик может построить ее как точную науку. И наивысшее знамение благости Провидения, мне кажется, заключено в цветах. Все прочее: наши таланты, наши желания, наша пища – бесспорно, необходимы для нашего существования в первую очередь. Но роза – это излишество. Ее запах и цвет служат украшению жизни, а не являются необходимым ее условием. Только благость дарит излишества, а потому, повторяю, цветы дарят нас надеждой.
