Они летели в темноте, чуть выше электрических столбов. Справа ровно лежал залитый светом карандаш шоссе. Если где-то над ними и скользил ведьмарь на гиеле, то яркое шоссе «забивало» его взгляд и он не разглядел бы в темноте мышастую кобылу и двух ее наездников.
Сидеть впереди Родиона Афанасию было непривычно. Машинально он порывался хвататься за поводья, и получалась ситуация двух водителей, вырывающих друг у друга руль. Вспыльчивый Родион уже раза три давал ему сзади по ребрам и раза два получал сдачи: один раз локтем, в другой раз – более эффективно – затылком.
Летели они не на красавце Цезаре, который поднял бы их играючи, а на Дельте. Под весом двух экипированных шныров старушка едва встала на крыло. Страшно было подумать, что произойдет, если они столкнутся с гиелами. Перегруженной кобыле, да еще проигрывающей по высоте, от них не уйти.
– Все равно для ночных вылазок Дельта – лучший вариант. Попробуй ее разгляди, – сказал Родион, когда в два часа ночи они шли по пегасне, подсвечивая себе фонарем.
– Арап тоже не особо заметный, – сказал Афанасий, любивший этого нервного жеребца.
Но Родя решительно завернул к Дельте, которая, увидев его фонарь, шумно и тоскливо вздохнула.
– Пусть так, но Арап над Москвой никогда не летал. Запсихует еще, зацепит крылом провод и – «прощай, седло! здравствуй, асфальт!» – заявил он.
Над окраинами Москвы они пронеслись без приключений. Ночь была безлунная. Фонарный свет жался к земле. Сложности начались ближе к центру, который был освещен гораздо лучше окраин. Дом Долбушина просматривался издали. Облизанный прожекторами, он казался слепящим столбом света.
– Ничего не забыл? Повтори! – потребовал Родион.
– Закрепляюсь на кондиционере, спускаюсь к окну. Если стекло не бронированное – проникаю в квартиру, ищу кабинет Долбушина, захватываю системный блок и бумаги. Возвращаюсь к окну, связываюсь с тобой через кентавра, и ты меня забираешь. Закладку бросим уже после, с седла, – заученно ответил Афанасий.
– А если стекло бронированное? – спросил Родя.
– Ну если так – пробиваю через льва дыру, швыряю атакующую закладку и стараюсь, чтобы меня самого не накрыло, – бодро отозвался Афанасий.
Старушка Дельта начала снижаться. Дом Долбушина находился прямо под ними. Афанасий видел его нарядную, с кучей построек крышу, по которой ползала черная муха. Когда они опустились ниже, муха превратилась в человека. Это был один из охранников горного Карлсона.
Он задрал голову, и Афанасий разглядел белое пятно лица. Ему казалось, что охранник сейчас засуетится, но он спокойно отвернулся и продолжал прохаживаться по крыше.
– Он нас не видит. Его прожектора слепят, а мы в темноте, – пояснил Родя.
Дождавшись, пока охранник окажется у дальнего края крыши, он резко послал Дельту вниз. Кобыла заржала, слегка сбитая с толку. Чего от нее хотят? Если надо идти в нырок, то высота не та. А если просто снижаться, почему ее заставляют падать, да еще с такой ношей на спине? Но все же она повиновалась: рука у Роди была твердая.
Секунду спустя они оказались в столбе окружающего дом света. Замелькали, смазываясь, окна. Афанасий понятия не имел, как Родион ориентируется. Убежденная, что они идут на посадку, Дельта направлялась к круглой автостоянке внизу, а ей почему-то отворачивали морду и заставляли ее держаться до опасного близко с домом. Ей это совсем не нравилось.
– Прости, старушка! – внезапно пробормотал Родион и резко задрал лошади голову.
Дельта рефлекторно раскинула крылья. Афанасий увидел, как ее маховые перья прогнулись, сопротивляясь ветру. Левое крыло почти задевало дом. От седла до стены было чуть больше трех метров.
– Давай! Пег не вертолет – на одном месте не зависает! – яростно крикнул Родион.
Афанасий вскочил на седло и, убедившись, что петля зацепилась за кондиционер и затянулась, прыгнул. Дальше начались сплошные неудачи. Во-первых, Дельта задела его крылом. Во-вторых, с самим прыжком Афанасий запоздал. Хорошо еще, что веревку он держал не в руках, а был в страховочной системе.
Вместо того чтобы бесшумно спружинить ногами о подоконник, Афанасий врезался в окно плечом и лопатками. Стекло не осыпалось. Даже не треснуло. Удар получился таким сильным, что на несколько мгновений Афанасий утратил ощущение реальности. Казалось, память торопливо щелкает фотоаппаратом, чтобы обрадоваться и удивиться когда-нибудь после.
Афанасий видел, как Дельта, крылу которой он помешал, запрокидывается в воздухе, но с усилием выравнивается и Родион, припавший к седлу, небольший и ловкий, как монгольский наездник, уводит ее в тень соседнего дома.
Афанасия снова развернуло и приложило носом к стеклу. За стеклом кто-то стоял и внимательно смотрел на него. Кто это, Афанасий разглядеть не мог: свет был потушен, но очертания фигуры угадывались.
«Почему же они не стреляют? А, ну да! Бронированное стекло!» – понял Афанасий и поспешно вскинул нерпь, собираясь атаковать его львом и вбрасывать внутрь закладку. Однако у беспокойной веревки оказались свои планы. Она вновь протащила его куда-то, царапая о дом.
Афанасий с отчаянием выбросил руку и, зацепив пальцами оконный проем, стал медленно подтягивать себя к нему. Это было ужасно неудобно, потому что другая рука могла только отталкиваться от дома. Афанасий запоздало разобрался, в чем была их ошибка. Кондиционер висел не над самым окном, а где-то метром левее. Разумеется, веревке хотелось принять вертикальное положение и навеки разлучить его с окном.
Чтобы использовать льва, Афанасию нужно было коснуться стекла нерпью, но как это сделаешь, когда нерпь на левой руке, он же еле-еле зацепился за окно пальцами правой?
Белая фигура за окном пришла в движение. Окно открылось.
«Ну вот и конец!» – подумал Афанасий. Он разжал руку и повис на страховке, неловко замахиваясь атакующей закладкой.
– Получай, сволочь! Это тебе за Яру! – заорал он.
Человек, открывший окно, смотрел на Афанасия с недоумением. Это и была Яра.
* * *
С появлением камня жизнь Полины изменилась. Внешне она осталась такой же, но ее внутреннее наполнение стало иным. Она ощущала себя квелым городским цветком, который долго стоял на темном окне и о котором, наконец, вспомнили и переставили его на солнце. И вот, разбуженный его лучами, цветок еще ничего не понимает, но уже очнулся и вбирает листьями нечто новое, тревожащее, радостное.
Память по-прежнему дремала, опекаемая фельдшером Уточкиным, но сердце пришло в движение. Полина перестала шить «лилипутам» штанишки и, выпросив у Андрея арбалет, долбила мимо мишени до тех пор, пока живший на верхнем этаже шоумен не прислал дочь попросить, чтобы «они прекратили ремонт, потому что у него раскалывается голова».
– И отваливается нос! – шепотом добавил Андрей, потому что нос у шоумена был третий за год. Его планомерное перетекание из уточки в орла крайне развлекало жильцов дома.
Долбушин почти не заходил в бывшую комнату дочери. Теперь там обитала ненавистная закладка, и ручка зонта всякий раз обжигала ладонь, когда он проходил по коридору. Целыми днями Долбушин где-то пропадал и возвращался домой поздно.
Поселившийся у них Белдо облюбовал себе кухню, хотя пустых комнат было море. Днем куровед спал, а ночью оживлялся. Вызывал духов и танцевал с ними. Духи, напуганные близостью закладки, являлись неохотно, танцевали без задора и расколотили Долбушину всю посуду. Заканчивалось все обычно тем, что часа в четыре на кухню приходил хмурый Андрей, грозил кулаком и говорил танцующему с духами Белдо: «Тиграныч! Завязывай! Сил уже нет!»
Тиграныч «завязывал» и начинал хныкать, что он одинок и его никто не понимает. Без Млады и Влады старичку было тоскливо: некого стравливать, не на ком срываться. Знатный куровед попробовал приспособить для этих целей Андрея, но тот был всегда сердит и вдобавок вооружен до зубов. Тогда Белдо додумался вызвонить себе Птаха.
Выдернутый из привычной машины, Птах в квартире ощущал себя неуютно. Здесь нечем было рулить, некуда ехать и вдобавок не имелось под рукой бардачка, наполненного всевозможной всячиной. Да еще Белдо непрестанно брюзжал и требовал от Птаха эмоциональности, с которой у бедняги обстояло совсем худо. Ту же, что имелась, он в основном использовал на дорогах, колотя ладонью по гудку.
Временами Птах подходил к кухонному окну и с тоской смотрел на свой припаркованный внизу автобус. Но все же куда чаще у окна своей комнаты стояла Полина. Она проводила у него долгие часы, точно в этой рамке с подвешенной на ниточке луной, двумя крышами и отрезком проспекта скрывалась какая-то невыразимая тайна.
Долбушин запрещал ей бывать на улице, но она уламывала Андрея, и он таскался за ней по бульварам, распугивая прохожих, ибо профессия Андрея была крупными буквами написана у него на лбу. Позади обычно крался Белдо и люто ревновал. Ему почему-то казалось, что все обязаны интересоваться не хорошенькой и одновременно загадочной девушкой, у которой есть личный охранник, а пожилым сухофруктом с алым платочком в кармане.
