Однако вернемся во двор, где все мы очутились, – мой незнакомый друг, я, лекарь и все прочие. Госпожа д'Орвиль сразу заметила меня в толпе.
– Как, сударь, это вы! – в испуге закричала она с верхней ступеньки лестницы. – Что это с вами? Вы ранены?
– Нет, сударыня, – отвечал я, кланяясь с видом героя, никогда не теряющего хладнокровия, – это лишь небольшая царапина; они метили не в меня, а в этого господина; вот он действительно ранен, – продолжал я, указывая на молодого человека, говорившего в эту минуту с костоправом. Он, по-видимому, не слышал ее слов и еще не обратил на нее внимания.
Лекарь же знал госпожу д'Орвиль: только накануне он пускал кровь ее мужу, о чем мы узнали впоследствии. Видя, что юноша бледнеет от потери крови, все еще продолжавшей течь, лекарь сказал:
– Сударыня, боюсь, моему пациенту станет дурно. Здесь я не могу его осмотреть. Не разрешите ли сделать это в вашем доме? Много времени не потребуется.
Тут молодой человек поднял глаза на ту, к которой были обращены эти слова, и, как мне показалось, на лице его отразилось удивление: он не ожидал увидеть здесь такую прелестную женщину; хотя наряд ее был скромен и всякий с первого взгляда видел, что она вышла в домашнем платье, вся осанка ее дышала благородством и взывала к самым почтительным чувствам.
– Просьба ваша такова, что отказать в ней нельзя, – ответила госпожа д'Орвиль лекарю, в то время как молодой человек, сняв шляпу, приветствовал ее глубоким поклоном. – Войдите, господа, не теряйте времени.
– Я сожалею об этом приключении, – сказал тогда молодой человек, – единственно из-за того, что вынужден обеспокоить вас, сударыня.
Он сделал несколько шагов и стал подниматься по лестнице, опираясь на меня; он уже успел высказать мне свою благодарность на множество ладов и называл меня не иначе как «своим дорогим другом».
– У вас кружится голова? – спросил я.
– Не очень, – ответил он. – По-видимому, они задели только руку. Это пустяки; я потерял немного крови, но зато обрел друга, спасшего мне жизнь.
– О, право, не стоит благодарить, – возразил я. – Я очень рад этому приключению. Вы мне полюбились с первого же взгляда.
– Надеюсь, что вы и впредь будете любить меня, – отвечал он. Тем временем мы вошли в квартиру госпожи д'Орвиль. Она шла впереди и привела нас с хирургом в очень чистенькую и изящно обставленную комнату, где стояла узкая кровать: это была спальня ее матушки.
Когда мы туда вошли, муж дамы, господин д'Орвиль, прислал молодую и миловидную горничную, которая приветствовала меня от его имени; он просил передать, что со слов жены ему известно, кто я и чем он мне обязан, что сам он встать не может по причине болезни, но надеется, что я окажу ему честь повидать его, прежде чем уйду.
Пока горничная передавала мне это, госпожа д'Орвиль вынимала из шкафа салфетки и полотенца для перевязки.
– Скажите господину д'Орвилю, что для меня большая честь видеть и приветствовать его. Я сейчас же к нему зайду, только узнаю, что покажет осмотр, – сказал я, указывая на молодого человека: ему уже помогли снять камзол и усадили в большое кресло.
Госпожа д'Орвиль вышла. Лекарь занялся своим делом; он осмотрел раненого и обнаружил лишь одну рану на руке; рана была не опасная, но обильно кровоточила. Однако кровь вскоре удалось остановить. Хирург принял меры, раненый надел чистое белье, любезно предложенное госпожой д'Орвиль. Пока пострадавший одевался с помощью врача, я отправился выразить свое почтение хозяйке дома и ее супругу. Последний, действительно, был болен и лежал в постели, но я тотчас признал его за человека достойного и благовоспитанного; в нем чувствовалась порода: по всем его манерам, по всем его речам было видно, что ему не подобает занимать столь скромное жилище и что убожество его жизни происходит от несчастного стечения обстоятельств. «С этим человеком приключилась какая-то беда, – невольно думалось при виде его, – он явно не на своем месте».
Это всегда замечаешь, этого нельзя не заметить – как нельзя не распознать человека из общества, напялившего на себя крестьянскую одежду. Крестьянин из него все равно не получается. Вы отлично видите, что крестьянского в нем только и есть, что одежда. Он в нее не одет, а, если можно так выразиться, облачен. Его движения, позы, жесты – все не в ладу с этой одеждой.
Нечто подобное происходило и с господином д'Орвилем. Хотя у него была и квартира и мебель, он казался бездомным и бесприютным. Вот и все, что я могу вам рассказать об этом человеке. Но ведь я его так мало знал; жена его вскоре овдовела.
Он всячески благодарил меня за попытку помочь ему и госпоже д'Орвиль и отозвался самым лестным образом о моем поступке в Версале. Но не будем на этом останавливаться. Матушку госпожи д'Орвиль я не видел; вероятно, она отлучилась. Мы заговорили о господине Боно, пригласившем нас к себе, и решили, что отправимся к нему завтра, а чтобы не явиться в разное время, я должен был зайти за госпожей д'Орвиль в половине третьего.
Мы как раз договаривались об этом, когда в комнату вошел раненый, а следом за ним и лекарь. Молодой человек учтиво поблагодарил хозяина дома за оказанную помощь, то и дело поглядывая на госпожу д'Орвиль; впрочем, взгляды эти были очень скромны, почтительны, сдержанны; в его учтивых речах был какой-то налет нежности, почти неуловимый и недоступный вниманию мужа: ведь муж, как бы он ни любил свою жену, любит ее спокойно, с сознанием своего права и благополучия, а это огрубляет чувства и притупляет наблюдательность.
Я тотчас же приметил нежность в его голосе, ибо, едва ли отдавая себе в этом отчет, сам был готов влюбиться в госпожу д'Орвиль; уверен, что и она поняла, какое впечатление произвела на своего гостя; доказательство тому – особый оттенок внимания, с каким она слушала молодого человека, особая манера опускать глаза, особый тон ее сдержанных и редких ответов.
И потом, госпожа д'Орвиль была так очаровательна! Разве этого одного недостаточно, чтобы женщина, как бы она ни была благоразумна, сразу заметила одержанную ею победу? Разве чутье не подскажет ей истинный смысл того, что ей говорят? Может ли от нее ускользнуть малейшее проявление чувств, которые она внушила, и разве не ждет она ежеминутно чего-нибудь подобного?
– Однако, сударь, почему эти трое напали на вас? – спросил господин д'Орвиль, который вел беседу с нами почти один и без всякой задней мысли соперничал в любезности с раненым кавалером, ибо не видел в его манере держаться ничего, кроме обычной благодарности. – Вы их знаете?
– Нет, сударь, – отвечал молодой человек; как выяснилось из дальнейшего, он в то время скрывал от нас истинную причину своего приключения. – Это совершенно случайная встреча. Они шли по улице, я думал о другом, и, кажется, слишком пристально на них посмотрел, сам того не замечая. Это им не понравилось. Один сказал мне дерзость, я не смолчал, двое других затеяли перебранку. Я не сумел скрыть от них своего презрения, тогда кто-то из них грубо меня оскорбил, я вынужден был взяться за оружие, они вступили в драку втроем против одного, и мне пришлось бы худо, если бы не великодушная помощь этого господина (он говорил обо мне).
Я сказал в ответ, что не вижу в своем поступке особенного великодушия, что всякий порядочный человек сделал бы то же на моем месте.
– Не нуждаетесь ли вы в отдыхе? – продолжал господин д'Орвиль. – Не рано ли вам выходить? Быть может, вы чувствуете слабость?
– Нет, сударь, никакой опасности нет, – возразил лекарь. – Мой пациент в силах добраться до дома, только надо найти для него фиакр. Их на площади сколько угодно.
Молоденькая горничная тотчас же отправилась за экипажем; фиакр подъехал; раненый попросил меня проводить его. Я бы охотно побыл еще у госпожи д'Орвиль, но как можно было отказать в просьбе после оказанной услуги?
Итак, мы оба стали откланиваться. У господина д'Орвиль случился небольшой приступ кашля, это заставило нас ускорить свой отъезд. Мы вышли, лекарь тоже. Во дворе он долго и низко нам кланялся, – несомненно, с ним расплатились весьма щедро, – и мы сели в экипаж.
Я не ждал для себя никакой корысти от этого приключения, кроме Удовольствия совершить благородный поступок. Тем не менее, именно оно послужило началом моего восхождения и благополучия. Я не мог бы удачнее начать карьеру.
Знаете, кем оказался этот юноша, которому я, можно сказать, спас жизнь? Не более и не менее, как племянником человека, в те времена правившего Францией; словом, племянником первого министра.[77] Вы и сами понимаете, что это не пустяк, тем более, когда имеешь дело с человеком чести, с юношей, которого и король не постыдился бы назвать сыном. Я не встречал души благородней.
Как же его угораздило – спросит читатель – попасть в передрягу, из которой я его вызволил? Сейчас это разъяснится.
– Куда прикажете? – спросил кучер.
