Шел 1902 год, когда в Пензанс и на Мон-Сент-Майкл приезжал новый король, год, когда я могла бы быть представлена ко двору, как и подобало моему месту в графстве. Но я не была представлена. В то время Марк был в Оксфорде, и хотя он в письме настаивал на том, чтобы я приняла приглашение в Мон-Сент-Майкл и съездила туда с Карнфортами, мужество мне изменило, и я не смогла появиться на приеме такого размаха без мужа. Кроме того, Карнфорты не приглашали меня поехать с ними, а мои манеры были не настолько плохи, чтобы добиваться с их стороны приглашения, коль скоро они полагали, что лучше мне оставаться дома. Мы с няней взяли детей на вокзал, чтобы они помахали королевскому эскорту по прибытии в Пензанс, а потом вернулись в Пенмаррик, и больше я короля не видела.
По правде сказать, у меня в то время было слишком много забот, чтобы долго раздумывать о приезде короля в Корнуолл. Марк планировал образование детей и вскоре объявил мне, что договорился отправить Маркуса в начальную школу в Сарри, а когда ему исполнится двенадцать, в Итон.
Для меня это не было неожиданным ударом, потому что я давно знала, что сыновьям придется уехать из дому, чтобы получить образование, приличествующее джентльменам, но все равно, когда пришло время, меня наполнили дурные предчувствия. Маркусу всего девять, и он так привязан к дому! Сердце мое начинало болеть, когда я думала о том, как он будет скучать по дому, находясь так далеко, в Суррее.
Тем не менее сам Маркус был в восторге от перспективы, и по крайней мере на некоторое время мне удалось заглушить дурные предчувствия.
— Я еду в школу! — весело напевал довольный Маркус, радостно крича Мариане: — Никаких больше уроков с тобой, Элис и мисс Пич!
Мисс Пич была гувернантка; маленькая Элис Пенмар, очень невзрачный ребенок, приходила по будним дням из дома священника в Зиллане заниматься вместе с моими детьми и проявила удивительную способность к учению. Полагаю, она унаследовала эту способность от своего дедушки-священника, поскольку ни Харри Пенмар, ни Мириам не славились острым умом.
— Теперь ты, Мариана и Филип будете делать уроки одни, Элис, — гордо объявил Маркус. — Я еду в школу.
— Что ж, — сказала Элис, которая для ее возраста была весьма язвительной, — желаю удачи. Я рада, что еду не я.
— Ты завидуешь! — сказала Мариана. — Маркус ждет не дождется, когда поедет.
Конечно же это было правдой. Но в день отъезда он плакал всю дорогу до вокзала в Пензансе, а на платформе прижался ко мне и зарыдал, что совсем не хочет ехать.
Я была ужасно подавлена. Если бы это был кто-нибудь из других моих детей, я, быть может, не была бы так расстроена, но Маркус был таким привязчивым ребенком, что мое сердце разрывалось от мысли, что мы отсылаем его, одного, так, словно больше не любим. Мысль, что бабушка встретит его на вокзале в Паддингтоне и присмотрит за ним, пока он на следующий день не сядет в поезд на вокзале Ватерлоо, не была для меня большим утешением; Мод Пенмар была такой сухой, безжалостной женщиной, а Маркус будет растерян и напуган…
— Не отсылайте меня, — жалко всхлипывал он, пряча лицо в моих юбках. — Пожалуйста. Я буду так хорошо себя вести, что вам больше не придется меня ругать.
— О Маркус! — для меня было непереносимо видеть его таким жалким. Когда я обняла его, то почувствовала, как слезы заструились у меня по щекам. — Маркус, дорогой, мы заберем тебя домой, тебе не надо ехать.
— Это еще что такое? — Марк, который занимался багажом, появился рядом с нами на платформе. — Что за ерунда? Ну-ка, Маркус, так не пойдет. Возьми себя в руки, ведь ты уже большой мальчик, пора прекратить цепляться за мамины юбки. Ты ничего не забыл? Тогда возьми мой платок, высморкайся и немедленно садись в поезд. Мы не хотим, чтобы он ушел без тебя.
Маркус начал всхлипывать в платок отца.
— Марк… — начала я, но осеклась, увидев выражение его лица.
— Думаю, — сказал он, — тебе лучше подождать в карете.
Потом, когда поезд ушел и Марк сел в карету рядом со мной, его первыми гневными словами были:
— Я последний раз позволяю тебе провожать детей в школу! — Он говорил тихо, так, чтобы Кроулас не расслышал нашего разговора через помятый чехол кареты. — Маркус никогда бы так не расстроился, если бы ты была спокойна. Он ждал от тебя поддержки, а ты ему этого не дала. Вся эта дурацкая сцена целиком твоя вина.
— Но я не могла не…
— Не могла, потому что не знаешь, как иначе себя вести, но впоследствии ты будешь прощаться с Маркусом в Пенмаррике. Разумно. Без всяких неловких сцен, происходящих по причине дурного воспитания.
И тогда-то у нас случилась так долго откладываемая ссора.
Я сказала, что меня тошнит оттого, что он относится ко мне с презрением, от постоянных намеков, что я недостаточно для него хороша, оттого, что он ведет себя так, словно я слишком проста, слишком необразованна, слишком стара, чтобы что-либо значить для него. Марк сказал, что это все неправда, что я слишком расстроена, чтобы соображать, что говорю, поэтому я напомнила ему, что большую часть года он проводит вне Пенмаррика и даже когда он в Пенмаррике, старается меня избегать. Он сказал, что полагал, что делает мне одолжение, оставляя меня в покое; что он прекрасно понимает, что я так и не простила ему романа с Розой Парриш, потому что с тех пор, как я об этом узнала, в постели уже никогда не бывала прежней. Кроме того, было очевидно, что теперь, когда я не хотела больше детей, я находила супружеские обязанности не только непривлекательными, но и невыносимо скучными и старалась избегать их, насколько возможно.
— Неправда! — закричала я. — Это неправда! Я по-прежнему люблю тебя, я хочу тебя, но что я могу сделать, если твое поведение так меня нервирует, что иногда я бываю холодной и не в своей тарелке? Правда состоит в том, что ты используешь мою холодность, мое нежелание как предлог! Раз ты можешь убедить себя, что я тебя больше не хочу, ты считаешь, что имеешь право идти куда тебе заблагорассудится, а именно этого-то тебе и хочется!
— Если ты не можешь смотреть в лицо правде, то я не вижу смысла в дальнейшем обсуждении, — сказал он. — Полагаю, мы достаточно об этом сказали. Добавить больше нечего.
Мы ехали в Пенмаррик. Молча. По прибытии домой разошлись в разные стороны, я — в свою комнату, он — в библиотеку, и между нами возникло отчуждение, такое, что, как мне показалось, никакой мост перекинуть через эту пропасть уже невозможно.
4
Марк пришел ко мне в комнату в ту же ночь. Полагаю, он сожалел о ссоре так же, как и я; конечно же мы оба старались помириться, но потом я почувствовала, что не только не оправдала его надежд, но и он нашел это не более приятным, чем я. Это было просто жестом примирения. Когда я посмотрела на себя в зеркало при холодном, ярком свете раннего утра, то убедилась, что никакой другой причины прийти в мою комнату у него и быть не могло, и поняла, что не хочу, чтобы он приходил ко мне в комнату только с такой целью.
Одеваясь в то утро, я долго смотрела в окно на льющийся в штормовое море дождь, на уродливые черные скалы вокруг уродливого блеклого особняка. И через некоторое время мне показалось, что было бы лучше не терзаться так, пытаясь сохранить обрывки старых отношений. Было очевидно, что Марк больше меня не хочет, и если бы я могла примириться с правдой и принять тот факт, что наши физические отношения умерли, то его безразличие не ранило бы меня более. Может быть, я бы даже примирилась с тем, что Марк ходит к другим женщинам, потому что к тому времени уже знала своего мужа достаточно хорошо, чтобы наивно полагать, что он всегда будет мне верен. Я знала, что у него бывали другие женщины. И мне не стоило унижаться, борясь за него, словно я — его любовница и целиком завишу от его милостей. Я остаюсь его женой, матерью его детей, хозяйкой его дома, и ничто уже не может этого изменить.
За завтраком, улучив момент, когда нас никто не слышал, я осторожно сказала:
— Если тебе больше не хочется приходить ко мне в комнату, не приходи, я пойму. Прошу прощения за вчерашнюю сцену в карете. Я не собиралась требовать от тебя выполнения супружеского долга.
Он долго смотрел на меня. Наконец произнес коротко:
— Это твое решение.
— Я просто думала, что нам обоим было бы легче, если бы…
— Именно так. — Но он меня не слушал. Когда я замолкла, он сказал с грубой откровенностью, которую я так ненавидела: — Спи одна, если хочешь, но не жди, что я последую твоему примеру.
Я постаралась не показать ему, как ранили меня его слова, и заметила только:
— Конечно, ты будешь делать это в тайне, — и резко отвернулась, чтобы он не видел моих слез.
Он не потрудился ответить и через секунду вышел из комнаты. Я осталась одна, слушая, как его шаги затихают вдалеке.
Стул опрокинулся, когда я вскочила на ноги. Я побежала за ним, но к тому времени, как я добралась до холла, его уже не было, а когда я остановилась, тишина обволокла меня толстыми душащими складками. Мне стало тяжело дышать. В ужасе я огляделась: вокруг были только густые тени опустевшего холла, а с вершины лестницы из огромной рамы на меня с циничной улыбкой смотрел первый Пенмар, перебирая свои шулерские игральные кости.
