- Ничуть! - он тоже засмеялся. - Просто я разночинец, презирающий знать.
- Но если твоя оперетта станет откровенной сатирой, ты прогоришь. Успех создает не галерка, а высший свет.
- Не бойся. Они не посмеют узнать себя. Будут считать, что высмеяны нувориши, а не урожденные Гогенлоу, Лобковицы, Эстергази.
- Чего ты так расхрабрился?
- Я и сам не знаю, - развел руками Кальман. - Я очень люблю мою героиню Сильвию Вареску, а ее там все обижают…
- Сильвия… - повторила Паула, словно пробуя имя на вкус.
- Как странно!.. Вот прозвучало имя, а что будет с ним дальше? Умрет ли, едва родившись, или разнесется, как эхо в горах?.. До чего же все непредсказуемо в искусстве, если только оперетту можно считать искусством.
- Жалко, что не осталось вина. Мы бы выпили за успех.
- Упаси боже! - в неподдельном испуге вскричал Кальман. - Нельзя пить за дела! - И он постучал по деревянной столешнице. - Я же говорил тебе, что успех зависит от бесчисленных случайностей. И никогда не знаешь, где подставят ножку. После пятисотого спектакля я осмелюсь сказать: видимо, моя оперетта увидит свет.
- И все-таки успех зависит от другого, - не приняла шутки Паула. - Дать тебе добрый совет?
- Ты сегодня на редкость щедра. Сперва бунт, суровая отповедь, куча наставлений, теперь добрый совет.
- Ты забыл, а название оперетты?..
- Действительно! Название - половина дела. Так что же ты мне посоветуешь?
- Не тебе, а в а м: господам Иенбаху, Штейну и Кальману. Я знаю, что такое работать в Вене. Вы накачиваетесь крепчайшим кофе, от возбуждения ругаетесь, как извозчики, нещадно дымите и временно примиряетесь на свежих неприличных анекдотах.
- Утешительная картина вдохновенного творчества!
- Во всяком случае, правдивая. Я пропустила сплетни. По этой части венские либреттисты могут дать сто очков вперед любой демимонденке.
- Хватит унижать моих сотрудников. Давай по существу.
- Выбирайте какое-нибудь тихое место…
- Святая наивность! Иенбах и Лео Штейн дня не проживут без свежих газет, без черного…
- Дай договорить, Имре! - стукнула кулачком Паула. - Я вовсе не надеюсь загнать этих бульвардье в медвежий угол. Но найдите более спокойное место для работы, чем Вена. Твоим приятелям надо немного остыть и сосредоточиться. Нельзя кропать либретто между двумя партиями в покер. И ты будь неотлучно при них. Как гувернантка, как педель… Пойми, Имре, твой час пришел, сегодня или никогда.
- Ей-богу, даже страшно! И куда ты нас отсылаешь?
- Хотя бы в Мариенбад…
- Франценсбад тише.
- Там слишком много гинекологических дам. Мариенбад тоже не заброшенная в горах деревушка, но после взбудораженной столицы курортный шорох покажется вечным покоем. И ты выиграешь свою большую ставку.
- Да, Мариенбад - то, что нужно для Иенбаха и Штейна. Тихий рай сердечников, почечников и толстяков с нарушенным пищеварением. - Кальман улыбнулся. - Решено, Паула, маршрут в Бессмертие ведет через Мариенбад…
«КНЯГИНЯ ЧАРДАША»
Все говорили о неминуемой войне, и никто в нее не верил. И людный в разгаре сезона Мариенбад жил обычной суматошной и пустой курортной жизнью. Встречи у источника, где с раннего утра играл духовой оркестр, торжественные хождения, словно к Лурдской божьей матери, на ванны и прочие процедуры, нудный крокет, карты по-маленькой (ночью рулетка по-крупному), долгое высиживание в плетеных креслах открытых кафе под огромными зонтиками и обсуждение текущих мимо пестрой лентой гуляющих, вечер танцев с премиями, лотереи и гастроли неведомых европейских звезд в местном избыточно фундаментальном театре. И все же здесь было куда спокойнее, чем в Вене.
Правда, лишняя нервозность шла от Лео Штейна - выдающегося военного стратега; он носил задранные кверху усы а-ля Вильгельм II, и это обязывало к «вмешательству» во все европейские дела; он мог без устали распространяться о Балканах - очаге войны - и сравнительных достоинствах британского и немецкого флотов. Не выдержав, Кальман объявил приказ: за милитаристские разговоры - штраф десять шиллингов, безжалостно этот штраф взимал. Лео Штейн приметно умерил свой боевой пыл. Его напарник Бела Иенбах тяготел к пикантным разговорам, но был куда менее запальчив и велеречив, Кальман счел возможным не облагать его денежной пеней за два-три соленых анекдота в день. За большее следовало наказание.
Оба либреттиста с удивлением и легкой тревогой отметили перемену в человеке, хотя и склонном иной раз к упрямству, но отнюдь не казавшемся сильным и настойчивым. Между собой они шутили, что Кальман и сам находится во власти какой-то таинственной высшей силы. Да так оно и было на самом деле. Целыми днями он донимал их, что у Эдвина, героя оперетты, нет характера.
- Но он бесхарактерен по самой своей сути, - защищались либреттисты. - Даже совершив благородный поступок, с легкостью от него отказывается.
- За что же любит его такая женщина, как Сильвия? - допытывался Кальман.
- Разве любят за что-нибудь? - возразил Иенбах, большой дока во всем, что касалось взаимоотношения полов. - Еще великий Гёте сказал, что легко любить просто так и невозможно - за что-нибудь… Кстати, - его очки весело взблеснули. - Один господин застал свою жену с любовником…
- Помолчи! - сердито оборвал Кальман. - Мелодии текут из меня, как вода из отвернутого крана, но я не могу дать Эдвину арию. Он все время на подхвате у Сильвии. А где его тема?..
Воцарилось молчание, прерванное чуть натужно оживленным голосом Иенбаха:
- Представляете, муж входит, а жена и любовник…
- Заткнись! - прикрикнул Штейн. - А если дать Эдвину сольный номер после того, как Сильвия рвет брачный контракт?
Кальман задумался, подошел кельнер, насвистывая в угоду композитору «А это друг мой Лёбль», поставил на столик горячий кофе и забрал груду грязных чашек.
- Друзья мои, только вообразите картину, - хлебнув свежего кофейку, взыграл Иенбах. - Муж как ни в чем не бывало входит в спальню…
- Покушение в Сараево!.. - раздался пронзительный голос мальчишки-газетчика. - Убийство кронпринца Фердинанда!..
- Это война! - потерянно прошептал Иенбах.
- А я что говорил! - с непонятным торжеством воскликнул Штейн. - Австрия предъявит Белграду такой ультиматум, что не будет выхода! - он выхватил газету из рук мальчишки.
- Сараево принадлежит Австрии, - возразил Иенбах. - Почему Белград должен отвечать за убийство австрийского наследника на австрийской территории австрийским подданным?
- Ты сущее дитя! Это же предлог, чтобы прибрать к рукам Сербию. Габсбургам - нож острый ее самостоятельность. Не исключено, что убийство спровоцировано. Тем более что покойного Фердинанда не выносили даже при дворе.
- Платите штраф: по пять шиллингов с каждого, - раздался спокойный и по-новому властный голос Кальмана.
Штейн вздрогнул и безропотно положил на стол купюру.
- Что делать?.. Что делать?.. - лепетал Иенбах, шаря по карманам.
Очки сползли на нос, его голые, незащищенные стеклами голубые глаза круглились детской беспомощностью.
- Что делать? - повторил Кальман. - Финал третьего акта. У Эдвина не будет собственной арии. В наказание за вину перед Сильвией. Нарушение традиции?.. Да. Но в этом и будет его музыкальная характеристика.
Либреттисты потрясенно смотрели на своего «командора», не узнавая его. Ледяное спокойствие, за которым не равнодушие даже, а полное презрение к судьбам Австрийской монархии, твердая убежденность Мастера в необходимости своего дела, верность поставленной цели вопреки всему - откуда такая сила? О том знал лишь сам Кальман, и он знал к тому же, что это еще не его собственная сила…
…Он вернулся домой в таком приподнятом настроении, в каком Паула никогда его не видела. Вечные сомнения - не в музыке, он с равной легкостью выпускал и сталь, и шлак, - в успехе, терзавшие его вплоть до последнего падения занавеса, омрачали семейную жизнь. Не успевали отгреметь заключительные аккорды, как он уже подсчитывал доходы - ошеломляюще быстро - порой с весьма кислым видом («Маленький король»), порой с холодноватым прищуром делового удовлетворения («Цыган-премьер»). Но удача не дарила ему радости, упоения: так сухарь-финансист подводит удачный баланс, так циничный адвокат прячет в карман гонорар за выигранный или проигранный процесс, так, разглаживая мятые бумажки, подсчитывает дневную выручку дантист или гинеколог. Паула до сих пор не могла понять, как, где и когда зарождаются у Кальмана его великолепные мелодии. Спал он долго и крепко, за редкими исключениями, много времени тратил на либреттистов, репетиции, внимательнейшее изучение курса акций, на прокуренные кафе - по старой будапештской привычке. И вдруг невесть откуда возникала дивная мелодия: огневой чардаш, чарующий вальс, головокружительный галоп. И столько обнаруживалось в этом флегматичном, сумрачном, тяжелом человеке нежности, романтики, веселья, восторга перед жизнью - откуда только бралось? В отличие от многих Паула знала, что у Кальмана есть сердце, есть страх за близких, старомодно-сентиментальные чувства к матери, брату, сестрам, безоглядная щедрость - к отцу. Но на окружающих Кальман производил впечатление музыкальной машины, чуждой всем земным волнениям, кроме взлета и падения биржевых акций.
