Любовь Гэтсби к Дэзи — не что иное, как окрашенная лиризмом Китса любовь Фицджеральда к Зельде, а до нее к Джиневре. За осязаемой и чувственной образностью романа стоит Китс, точно так же как за трагически нарастающей развязкой и озадаченным рассказчиком — Конрад. Удивительно, но «Гэтсби» написан под большим влиянием «Братьев Карамазовых», которые буквально ошеломили Скотта, прочитавшего роман в 1922 году. И все же то, что делало «Великого Гэтсби» столь проникновенным и незабываемым, не было им заимствовано ни у кого. «Гэтсби» свидетельствует о новых открывшихся в Фицджеральде глубинах — лиризма постижения мира. После «Прекрасных, но обреченных» его способность к восприятию претерпела таинственное изменение, что можно объяснить лишь его становлением как писателя. Он отказался от нарочитой изысканности, которую считал самым большим грехом своих ранних произведений. Теперь на смену ей пришел строгий реализм с налетом романтизма, тяготение к чуть теплящейся красоте, окрашенное в лирические тона сострадание. Фицджеральд обрел свой голос и, наконец, создал нечто подлинно уникальное.
В финансовом отношении роман не имел успеха. Продажа 22 тысяч экземпляров едва лишь покрыла аванс, предоставленный ему «Скрибнерс». Перкинс объяснял это тем, что владельцы книжных магазинов проявили к нему некоторое недоверие: «Гэтсби» казался им слишком коротким для романа; он выше понимания тех, на кого рассчитывал Фицджеральд, и описание многочисленных вечеринок и застольного веселья в какой-то мере создал о нем неправильное представление. В литературе утверждалось направление, жаловался Фицджеральд, изображать американского «человека с улицы», какого, как он считал, не существовало, кроме как в умах критиков и третьесортных романистов. «Когда-нибудь они будут кусать локти, помяни мои слова! — предсказывал он Перкинсу. — Этот роман, затраченные на него усилия, сам результат придали мне прочности. Сейчас я считаю себя выше любого молодого американского писателя без исключения».
Он предполагал написать несколько коротких рассказов, а затем приступить к новому роману, «действительно НОВОМУ по форме, идее, композиции — модели нашего века, поисками которой занимаются Джойс и Стейн, и которую не удалось найти Конраду». Если гонорары от этих рассказов помогут ему в будущем работать, не отвлекаясь на написание «мусора», он и дальше пойдет по стезе романиста. Если же ему не удастся осуществить свой замысел, он отправится в Голливуд и попробует найти применение своему таланту в киноделе. «Я не могу умерить наши запросы и не в силах выносить это безденежье. В конце концов, какой смысл пытаться стать художником, если ты не можешь создавать совершенного. В 1920 году у меня была возможность начать нормальную жизнь, но я упустил ее, и теперь мне приходится расплачиваться за это. Впрочем, может быть, в сорок я вновь смогу писать, не испытывая постоянной тревоги за будущее и не прерываясь».
В начале мая Фицджеральды прибыли в Париж и сняли квартиру на пятом этаже старенького дома 14 на улице Тильзит, в одном квартале от площади Этуаль. Когда Фицджеральд доходил до угла улицы Ваграм, его взору представала Триумфальная арка.
За год до этого, осенью, Фицджеральд писал Перкинсу о молодом писателе по имени Эрнест Хемингуэй, рассказы которого, появлявшиеся в авангардистских журналах, вызывали сенсацию. «На твоем месте я бы немедля заглянул к нему, — советовал он Перкинсу. — Это настоящий художник». Вскоре после приезда в Париж Фицджеральд разыскал Хемингуэя в одном из часто посещаемых им кабачков на левом берегу Сены. Несмотря на различия буквально во всем, кроме их общих корней на Среднем Западе и страсти к писательскому ремеслу, они быстро стали друзьями. Университетом для Хемингуэя послужила его работа в газете Канзас-Сити. В восемнадцать лет он отправился в Италию на фронт водителем санитарного грузовика, где ему чуть не оторвало обе ноги австрийской миной, короткое время сражался в рядах итальянской армии. По возвращении в Америку он женился, но судьба снова занесла его в Европу, где он работал корреспондентом «Торонто стар», освещая, в частности, такие крупные события, как конференция в Лозанне[103] и греко-турецкая война. Прошедший школу войны и журналистики, он смотрел на мир по-иному, чем Фицджеральд, и вообще казался более зрелым, хотя был на три года моложе Скотта.
Хемингуэй был крупный, уверенно державшийся молодой человек с располагающими манерами, темной копной волос и короткими усами, детской улыбкой, обнажавшей крепкие зубы, и темными, по-охотничьи цепкими глазами. Он походил, порой, на дебошира, но в кафе на Монпарнасе, где был завсегдатаем, оттаивал и излучал приветливость.
Эрнест упивался жизнью: природа и мир спорта были его стихией, чем они никогда не являлись для воспитанного в тиши домашней обстановки Фицджеральда. Заядлый рыболов, Хемингуэй хорошо также ходил на лыжах и отменно боксировал. Неловко чувствовавший себя на теннисном корте и бейсбольном поле, Эрнест исключительно легко передвигался на ринге, что не могло не вызывать удивления при взгляде на его крупную фигуру. Идя по улице в своем залатанном пальто и спортивных тапочках, он часто вел бой с воображаемым противником, уклоняясь и нанося ответные удары. Прохожие или не обращали на него внимания, или провожали его улыбкой. Он не позволял сопровождавшим его, в тот момент, подтрунивать над собой. Если же кто-то все-таки пытался делать это, он тут же предлагал спутнику повторить некоторые его движения.
В то лето в Париже проездом оказался декан Принстонского университета Гаус, который несколько раз обедал в компании Фицджеральда и Хемингуэя. Эрнест показался Гаусу «серьезным, но наивным молодым человеком бальзаковского типа», без «претензий и без излишней застенчивости». Гаус выразил сожаление, что не успел полюбить написанное Хемингуэем. Фицджеральд расходился с Гаусом в оценке творчества его друга. Скотт восхищался оригинальностью изображения молодого поколения в рассказах и очерках Эрнеста и высоко отзывался о строгой, сдержанной манере его письма. Хемингуэй отказался от перспективной карьеры журналиста, чтобы посвятить себя малодоходному писательскому ремеслу. Писал он медленно, по нескольку раз переделывая один и тот же параграф, словно занимался сольфеджио. Жил в бедно обставленной квартирке, окна которой выходили на склад лесоматериалов. Хотя присущая ему уверенность в себе не требовала поддержки, он все же получал ее от таких маститых литературных фигур, как Эзра Паунд[104] и Гертруда Стейн.
Однажды Хемингуэй взял Фицджеральда с собой к мисс Стейн в ее студию на улице Феру. Скотт очаровал эту покровительницу художников и, в свою очередь, сам был очарован ее грудным смехом и тонким пониманием искусства. Он взирал на мисс Стейн с почтением, а она, со своей стороны, создала атмосферу, в которой он чувствовал себя как дома и не сидел, проглотив язык, как это было при встрече с Теодором Драйзером и будет во время последовавшего за тем визита к Эдит Уортон.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
