«Однажды он привез альманах “Ангара”, где была напечатана его уникальная “Утиная охота”, при этом он стал говорить не об этой пьесе, на которую потратил много сил и времени, а о том, что в Иркутске он не одинок, что там много ребят, которые его понимают и к тому же хорошо пишут. “Запомните, — говорил он мне, — запомните это имя: Валентин Распутин. Хорошенько запомните…” Каждая встреча с Вампиловым все больше раскрывала его с человеческой стороны…»
Я никогда не говорил, как относился он к моим стихам, хотя часто, при очередной встрече, Вампилов спрашивал, что нового я написал, и просил что-то прочесть. Не было причины вспоминать об этом. Но вот сейчас будет «в строку» рассказать об одной встрече как раз в общежитии Литинститута весной 1967 года. Я оказался в Москве и нашел Саню в легендарном для всех нас, литературных новобранцев, студенческом «зеленом доме». За разговором дошли и до стихов. Вампилов заставил меня прочесть два-три опуса. Должен сказать, что мы, выйдя из одной студенческой вольницы, не писали ни «идейных» рассказов или виршей, ни однодневок о «великих стройках». Как журналисты, сказать честно, могли сочинить что-нибудь «злободневное», но о сокровенном… диктовала сама душа. Тут стремились найти слова, в которых, как говорил Пастернак, «дышат почва и судьба». Слава богу, у меня было несколько стихотворений такого рода; их заголовки говорили сами за себя: «Мужики», «Сила», «Станция прощания», «Сыны полка». Они вошли в мою первую книжицу, вышедшую за год до этого, их я как раз и прочитал Вампилову. Он тут же решил:
— Старик, сядь и перепиши их от руки.
В общежитии института тогда временно обитал молодой иркутский прозаик С. Его повесть была принята журналом «Юность». Он ежедневно ходил в редакцию, дорабатывал свою рукопись по замечаниям сотрудников отдела прозы. Вампилов тут же познакомил меня с земляком, вручил ему наспех переписанные стихи. Я даже не успел обдумать: почему нужно поручать С. чужое дело? Разве не могу я сам (или с Саней, если уж он так настроен) зайти в редакцию? Но произошло так, как произошло. Никаких последствий затея не имела. То ли С. не передал листки по назначению, то ли в редакции не приняли такого заочного общения с автором, то ли не одобрили стихи. По поводу одобрения или неодобрения у меня, правда, есть приятное уточнение: через какое-то время одно из тех стихотворений было напечатано в подборке журнала «Октябрь», а другие — как раз в журнале «Юность». Но помнятся вампиловская поддержка, его не убывающее с годами участие в судьбе многих из нас…
Геннадий Машкин в своих мемуарах назвал владение слушателей ВЛК — седьмой этаж институтского общежития — во время учебы Александра «сборным пунктом» писателей-иркутян. Здесь они «до глубокой ночи вели споры-разговоры за чашкой чая. Когда уставали от страстных рассуждений о судьбах русской литературы, раздавался мягкий перебор гитарных струн и разносился романс на слова Дельвига, который исполнял Александр с его безукоризненным слухом.
Сколько мытарств испытано на этом “сборном пункте”! Начиная от устройства на ночлег, кончая мучительной работой с редактором, да еще по непререкаемым замечаниям цензора.
Но отступать нельзя: любой “обскольз” в Москве дома будет расценен как неудача, и твои “доброжелатели” заулюлюкают во всех углах Дома литераторов, а хуже того — родного издательства со всеми вытекающими отсюда планвыводами. И наоборот: публикация в Москве надолго создаст тебе иммунитет…»
«Комнату, в которой жил Вампилов, — рассказывал другой сокурсник Саши по ВЛК, прозаик Николай Сидоров, — мы в шутку именовали “постоянным представительством сибиряков в Москве”. Здесь бывали совсем еще тогда молодые и никому не известные литераторы Валентин Распутин, Вячеслав Шугаев, Дмитрий Сергеев, Геннадий Николаев и многие другие. Появлялись они в одиночку и целыми делегациями. И у Вампилова прибавлялось приятных хлопот. Он бегал по этажу, изыскивая возможность расселения своих земляков. Места, конечно, находились для всех. Слушатели курсов выручали друг друга. Сами переселялись к соседям, а комнаты оставляли гостям. Так поступал и Вампилов.
Мой родной город Владимир всего в трех часах езды на электричке от Москвы. Поэтому я частенько уезжал на выходные домой. Ключ от комнаты, как правило, оставлял у Саши. Случалось, через день-другой возвернешься поздно вечером обратно, а в комнате почивают сибиряки. Тогда стучишься к соседу и просишь приюта.
Приезд к Саше земляков в общежитии был всегда заметен. И не только шумными чаепитиями, когда людям за столом тесно, а дружбе и веселью просторно. В такие дни из-за его двери доносились звуки гитары, песен. Саша играл на семиструнной вдохновенно и мастерски. Нередко и пел под собственный аккомпанемент».
«Посиделки» земляков в вампиловской комнате общежития в многочисленных мемуарах обросли анекдотами и байками. Но, признаться, их любопытно читать, потому что смешное или забавное так соответствует характеру комедиографа! Не пропустим и мы один из забавных случаев, описанный Г. Машкиным:
«Как-то в общежитии… приключилась беда со студентом-выпускником из Грозного. Сдав государственные экзамены, студенты по традиции сжигали во дворе на костре шпаргалки, конспекты, черновики. В пылу расставания со студенческой атрибутикой грозненский драматург сжег единственный экземпляр пьесы-сказки, которую собирался ставить театр его города. С черными потеками на щеках выпускник прибежал в комнату Вампилова, где за вечерним чаем расположилось наше братство.
— Мой волшебный пьес! — навзрыд сообщил грознинец. — Сгорел мой волшебный пьес!
Мы всё поняли, только не знали — плакать или смеяться. Вампилов мгновенно нашел действенный выход. Успокоив меньшего брата по перу, он с его помощью пересказал нам сюжет пьесы, где действовал злой дух, которому отдавалась в жертву юная красавица, и богатырь, с приключениями спасающий девушку из лап чудища. Потом Вампилов подтолкнул юного драматурга к двери, шепнув ему на ухо какую-то просьбу, и громко объявил:
— Пока ты, Шамиль, съездишь к землякам, восстановим твой “волшебный пьес”.
Как только затихли шаги грознинца, Вампилов раздал нам бумагу, распределил пьесу по кускам и назначил каждому сцену. Получилось по четыре-пять страниц на брата. Работа закипела, и скоро Вампилов уже сбивал куски, вычитывая их поднаторелым взглядом мастера.
Когда возвратился грознинец с бутылкой, оплетенной лозой, пьеса была готова. Юный драматург впился в нее черными очами и одним духом прочитал до слова “занавес”. Мы молча следили за ним, не прикасаясь к оплетенной бутылке. Вдруг наше юное дарование вскочило, вытянуло руки стрелками и заплясало лезгинку.
— Это же еще волшебней! — припевал кавказский драматург. — Совсем волшебный пьес! Очень волшебный! Ай, какой замечательный пьес!..
Мы от души расхохотались, а Вампилов стал расставлять на столе стаканы, чашки и баночки».
* * *
Много значили для Александра в эти московские месяцы новые литературные и театральные знакомства, завязавшаяся дружба с близкими по духу писателями. Литературная жизнь первой половины 1960-х годов была уникальной. Появились документальные и художественные произведения о репрессиях прошлых лет, о лагерной жизни невинно осужденных. Казалось, не было завзятых книголюбов, которые не прочитали бы повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», опубликованную в «Новом мире». Помню, как, ошеломленные этим сочинением, мы, журналисты молодежной газеты, решили перепечатать повесть на ее страницах. После первого же номера с публикацией в редакцию прибыл секретарь обкома партии по идеологии. Состоялся разговор, во время которого гость «отечески» убеждал нас не раздувать шум вокруг повести, помня, что у страны сегодня грандиозные планы и светлые перспективы. Публикация прекратилась.
По-новому, раня душу жестокой правдой, рассказали о войне в своих романах и повестях ее ратники переднего края В. Некрасов («В окопах Сталинграда»), Ю. Бондарев («Тишина»), В. Астафьев («Пастух и пастушка»), В. Быков («Сотников»), Е. Носов («Усвятские шлемоносцы»), В. Кондратьев («Сашка»). Уже безбоязненно читались в кругу любителей поэзии строки А. Межирова:
Нас комбаты утешить хотят.Нас, десантников, армия любит…По своим артиллерия лупит —Лес не рубят, а щепки летят.
Или Я. Смелякова — о «пламенной революционерке»:
Ни стирать, ни рожать не умела,Никакая ни мать, ни жена,Лишь одной революции делоПонимала и знала она.
Да и жизнь вокруг, особенно рабочая, колхозная, явилась во многих произведениях без прикрас, словно она давно искала и наконец нашла своих смелых и правдивых глашатаев. Напечатали рассказы, повести, романы тот же А. Солженицын («Матренин двор»), Ф. Абрамов («Пряслины»), Б. Можаев («Чужой»), М. Алексеев («Вишневый омут» и «Хлеб — имя существительное»), В. Белов («Привычное дело»).
