Да и рядом с Вампиловым, в родном Иркутске, писатели словно бы взглянули на окружающее другими глазами, вспомнили пережитое зрелой и чуткой памятью. Прозаик, фронтовик Алексей Зверев напечатал пронзительные рассказы «Гарусный платок», «Пантелей». Друг и ровесник Александра Валентин Распутин опубликовал рассказы высокого классического звучания «Василий и Василиса», «Встреча», «Рудольфио», читал в дружеской компании страницы повести «Деньги для Марии». Это была литература, которая совершенно не отвечала идеологическим требованиям: в ней и положительных героев трудно сыскать, и «советский образ жизни» не привлекателен, и партийность с народностью не ночевали. Живые ростки такой литературы в лучшем случае не замечались официальной критикой, а в худшем — оценивались с бесконечными ссылками на идейные «просчеты» и «недостатке». Бывало, и выпалывались, как сорняки.
Думается, читатель поймет, почему душевная приязнь свела Вампилова в Москве не с теми, кто лицедействовал на шумных эстрадно-поэтических вечерах, был автором модных пьес, писал прозу по западным образцам.
О «сходках» в комнате Александра Г. Машкин писал:
«Здесь нам привелось познакомиться с Виктором Лихоносовым и Виктором Потаниным, которых мы открыли для себя по их превосходным рассказам и повестям… С особой охотой включался в наши московские вечера Николай Рубцов. Для него, вечного студента-заочника, общежитие Литературного института было родным домом. Приходил на огонек шумный Анатолий Передреев, сиживали за общежитским круглым столом, кроме заезжих иркутян и товарищей Саши по ВЛК, Евгений Носов, Виктор Астафьев, Марк Соболь, Василий Белов, Альберт Лиханов, Григорий Коновалов, Александр Межиров, Николай Котенко, Ляля Полухина, Марина Левитанская… С тех пор мы крепче ощущаем творческую связь между Иркутском, Вологдой, Курском, Краснодаром, Новосибирском, Свердловском, Красноярском — у кого где родной угол. Не забывается слово “Родина”, прозвучавшее однажды на нашем товарищеском сходе.
Какой-то случайный поэт с апломбом пытался поучать наш круг на тот предмет, что настоящая литература делается только в Москве.
— Я сменил пять городов, пока понял, что надо жить и творить в Белокаменной! — доказывал он, пристукивая себя в грудь. — Здесь атмосфера помогает вызреванию шедевра!
— Атмосфера неплохая, — заметил Николай Рубцов, поддерживая свое слово сокровенной улыбкой. — Только самая лучшая — на родине. А у тебя, приятель, и Москва — не родина.
Поэт пытался перейти на самые высокие интонации, даже на кулаки, но худосочного Рубцова поддержал Вампилов:
— Похоже, что у него совсем нет родины.
— А у вас есть? — взвился поэт.
— У нас есть, — был общий ответ. — А Москва — сборный пункт».
Из друзей, появившихся у Вампилова в то время, нужно особо выделить его сверстников поэтов Николая Рубцова и Анатолия Передреева. В 1960-х — начале 1970-х годов, когда особо шумную популярность получила «эстрадная поэзия» с ее идейными заклинаниями, бодряческим оптимизмом, разрешенной смелостью в борьбе за утрачиваемые «идеалы», В. Соколов, А. Передреев, А. Жигулин, Н. Рубцов, С. Куняев, В. Костров принесли в русскую лирику подлинную духовность, продолжили ее исконные, национальные традиции. Зная поэтические пристрастия Вампилова, нетрудно было предположить, как отнесется он к Рубцову и Передрееву, когда судьба сведет их вместе.
Именно глубинное: общность взглядов на творчество, на свое предназначение, на традиции предшественников в литературе сближали всех троих. Могла ли не ранить сердце сибиряка сама судьба Рубцова — неприкаянного с младенчества сироты, сокровенного лирика, никогда не приукрашивавшего ни облика родины, ни собственной судьбы:
Тихая моя родина!Ивы, река, соловьи…Мать моя здесь похороненаВ детские годы мои.
— Где же погост? Вы не видели?Сам я найти не могу. —Тихо ответили жители:— Это на том берегу.
Тихо ответили жители,Тихо проехал обоз.Купол церковной обителиЯркой травою зарос.<…>Тина теперь и болотинаТам, где купаться любил…Тихая моя родина,Я ничего не забыл.
С каждой избою и тучею,С громом, готовым упасть,Чувствую самую жгучую,Самую смертную связь.
Разве сам Вампилов, выросший в народной гуще и хранивший в памяти трудные, часто изломанные судьбы живущих рядом людей (да хотя бы судьбы своей матери или родной бабушки!), мог сочинять нечто правдоподобное, припудренное и подкрашенное? Не он ли занес в книжицу для себя: «Любовь к искусству — это не для того, кто хочет быть счастливым».
И не он ли постоянно записывал в ежедневнике истории своих земляков пером резким и честным, видимо, считая, что когда-нибудь эти заметки пригодятся ему:
«Степан Христофорович Шалашов. Сторож, истопник, ассенизатор. Тогда ему было лет шестьдесят. Маленький, с походкой воробья. В январе, в рождество, ходил по домам, где были верующие старухи, пел “рождество твое Христе Боже”, таскал за собой мешок с кусками. Моей бабушке, примерно одного с ним возраста, говорил: “Спасибо, бабинька”. Как-то подрядился чистить в детском доме уборную. Договаривался с заведующей Мусой Ханановной Белостоцкой, потребовал заранее буханку хлеба и сто рублей. Она дала, но тут же усомнилась в его честности, уговаривала немедленно приступить к делу. Старик рассердился. Спрятал деньги, сунул хлеб в котомку и сказал:
— Прощай, Хая! Я еду в Залари.
Больше она его не видела. Потом он женился на сорокалетней уборщице из агрошколы. Там стал сторожем. У них квартира и растет сын».
Вампилов сразу принял в сердце песни, которые Рубцов сочинил на свои стихи и которые часто пел в общежитии. Могу засвидетельствовать и сам: приходилось слышать от Сани вперемежку с романсами, полюбившимися нам в студенчестве, и рубцовские песни. Их Вампилов исполнял с родственным пониманием чувств поэта к своей печальной родине:
В этой деревне огни не погашены.Ты мне тоску не пророчь!Светлыми звездами нежно украшенаТихая зимняя ночь.
Светятся, тихие, светятся, чудные,Слышится шум полыньи…Были пути мои трудные, трудные.Где вы, печали мои?<…>Кто мне сказал, что во мгле заметеленнойГлохнет покинутый луг?Кто мне сказал, что надежды потеряны?Кто это выдумал, друг?
На московских вечерах поэзии звучало из уст известного стихотворца, пытающегося говорить ни больше ни меньше от имени народа:
Мы сеяли честно, мы честно варили металл,И честно шагали (!) мы, строясь в солдатские цепи…
Из уст другого, предлагающего читателю в качестве нравственного судьи вождя:
«Скажите, Ленин, где победы и пробелы?Скажите, в суете мы суть не проглядели?»
Наконец, из уст третьего, уверяющего, что именно ему передают «отцы» революционную эстафету:
И комиссары в красных шлемахСклонятся молча надо мной…
И для всех этих словес находились душевный жар, оглушающий пафос, истовая вроде бы убежденность. А Рубцов… В глубине России, в неприютном вологодском краю он смотрит на безучастные звезды, бедную землю и записывает слова, которые запеклись на сердце, как сгусток печали и безнадежности:
Захлебнулось поле и болотоДождевой водою — дождались!Прозябаньем, бедностью, дремотойВсе объято — впадины и высь!
Ночь придет — родимая окрестность,Словно в омут, канет в темноту!Темнота, забытость, неизвестностьУ ворот, как стража на посту.<…>Не кричи так жалобно, кукушка,Над водой, над стужею дорог!Мать России целой — деревушка,Может быть, вот этот уголок…
Показательно, что сам Рубцов в письме Александру Яшину, датированном серединой 1960-х годов, пояснял, что в стихах, которые он в последнее время написал, «предпочитал использовать слова только духовного, эмоционально-образного содержания». Такая поэзия, как продолжение «русской думы» наших классиков, была близка Александру Вампилову.
Николай посвятил другу-сибиряку несколько экспромтов. Первый из них — шутливый и обращен к Вампилову и Передрееву:
Я подойду однажды к ТолеИ так скажу я: Анатолий!Ты — Передреев, я Рубцов,Давай дружить, в конце концов.
Потом к Вампилову направлюСвой поэтический набег.Его люблю, его и славлюИ… отправляюсь на ночлег.
Второй экспромт, подаренный поэтом Вампилову, позже вошел (чуть измененным и без посвящения) в книги Николая Рубцова как стихотворение весьма характерное для автора, программное. Стихи предварялись такой надписью на поэтическом сборнике Рубцова: «Саше Вампилову. По-настоящему дорогому человеку на земле, без слов о твоем творчестве, которое будет судить классическая критика».
