– Это я-то ревнивец? Не смеши меня, – Симон пригладил волосы и расправил плечи. – Занятно же узнать, что собственная невеста, как потаскуха, рядится в гардеробах всякого приезжего мужичья.
У Магдалены лопнуло терпение.
– Потаскуха! – прошипела она. – Кто бы говорил, коротышка! – Голос ее сорвался на крик. – И вообще, где ты тут невесту увидел? Ты мне до сих пор предложения даже не сделал. Только и знаешь, что болтать! Ты-то мне платья когда дарил? Да хоть бантик какой, ну? В кои-то веки перепало что-то, так этот голодранец ученый тут же указывает мне, как жить… Пошел вон, болван безродный!
Последние ее слова прогремели на весь собор, после чего воцарилось молчание.
Симон делано поклонился.
– Понял. Счастливо оставаться.
Он развернулся на каблуках и направился к выходу, где пастор как раз открывал двери для ночной молитвы. Симон гордо переступил порог, при этом споткнулся и невольно схватился за изумленного священника.
– Ваше преподобие, там кое-кому исповедоваться надо, – сказал ему лекарь. – Гнев и гордыня. Два смертных греха. Даму не отпускайте, пока сотню раз «Отче наш» не повторит.
Прежде чем пастор, сбитый с толку, успел хоть что-то ответить, Симон уже растворился в ночном тумане.
В укромной нише в глубине собора Сильвио вздохнул и поднял глаза к потолку.
– O, Invidia![19] – посетовал он. – Ваш amico ревнив. Мне очень жаль!
– Ладно вам, скоро спустится с небес на землю, – ответила Магдалена, но в голосе ее слышалось некоторое сомнение.
Возможно, она зашла слишком далеко: ведь она знала, как страдал Симон оттого, что он не мог дать ей жизнь, о которой они мечтали.
– Он наверняка ждет нас где-нибудь на улице, – добавила она ради собственного успокоения. – Лучше скажите, что вы забыли тут. Уж не за мной ли следили?
Сильвио в ужасе замотал головой.
– Мадонна! Я в жизни не стал бы делать ничего подобного! Меня привел сюда тот человек… Я возвращался домой из «Кита» и тут вижу, как он крадется по площади. Тот самый подлец, что пытался убить нас! Я последовал за ним, и… Ну, остальное вам уже известно. – Он улыбнулся. – Как видите, это вам придется передо мной объясниться. Вы подлейшим образом бросили меня одного на скучнейшем приеме. Как минимум вы обязаны мне теперь еще одним вечером.
Внезапно глаза его остекленели, он схватился за плечо, и только тогда Магдалена заметила, что рубашка венецианца насквозь пропиталась кровью.
– Господи, я из-за этого спектакля и думать забыла про ваши раны! Скорее, я отведу вас к Симону. Он вам…
– Не думаю, что это хорошая идея, – перебил ее Сильвио и со стоном привалился к колонне. Лицо у него стало мертвенно-бледным. – Боюсь, ваш amico мне столько крови пустит, что ею весь собор выкрасить можно будет.
Магдалена улыбнулась.
– Может, вы и правы… Ладно, придется мне вас подлечить. Пойдемте, благо ваш дом находится напротив.
Она придержала Сильвио под руку, чтобы тот не свалился, и повела к выходу.
– Чувство необыкновенное, и почему вы раньше так меня не водили, – пробормотал венецианец. – Надеюсь, я еще долго буду нуждаться в вашей помощи.
– Что за бред вы несете? – одернула его Магдалена. – Остановить кровь, наложить пару повязок – и вы как новенький. Раны не такие уж и серьезные, как я подумала вначале. Так что хватит дурака валять и не висните так на мне. Вам, мужчинам, лишь бы поплакаться.
Симон, окутанный густым туманом, нависшим над городом, бродил по соборной площади, ругался вполголоса и тщетно оглядывался в поисках Натана, который вообще-то должен был дожидаться их здесь. Неужели король нищих сбежал тайком?
Звать его Симон не решался, поэтому он еще немного побродил по площади, а потом свернул в первый попавшийся переулок. Нужно срочно успокоиться! И что только на него нашло? Он не сумел сдержаться, и теперь Магдалена думает, что он и вправду ее ревновал.
А что еще хуже – этот придворный дурак думает точно так же.
Симон вздохнул и вынужденно признался себе, что ревность его не лишена была оснований. У Сильвио Контарини было все, о чем ему, бедному лекарю, оставалось только мечтать. Деньги, красивая одежда, влияние, власть… Блага, которых сам он Магдалене никогда предложить не сможет. Так и останется мелким фельдшером без рекомендаций и каких-либо документов из приличного университета. А сбежав из Шонгау, последние крупицы уважения – и те растерял.
Симон взглянул на себя. Одежда грязная и изорванная, за душой ни гроша, спит он в сыром подвале с нищими, а любимая девушка рядится по гардеробам людей, с которыми он даже здороваться не стал бы.
Юноша был на пределе – и настолько был удручен, что двух стражников заметил, только столкнувшись с ними нос к носу.
– Кто это у нас тут? – проворчал один из них, вооруженный пикой, и, словно мелкого пакостника, схватил Симона за шиворот. – Уж не мотылек ли ночной? Ты не знал разве, что ночью на улице появляться запрещено? А сейчас время, я так думаю… – Он делано поискал луну в ночном небе. – Скажем, для прогулок не слишком подходящее. Согласен?
Симон смиренно кивнул, а сам соображал лихорадочно, как ему выпутаться. Не стоило забывать, что каждому стражнику известно было, как примерно выглядели поджигатели. К счастью, его пока не узнали, но это вряд ли продлится долго.
– Тяпнул лишнего у реки, – промямлил он в надежде, что стражники поведутся на его уловку. – Вот и п-припозднился малость…
– Можно бы и погромче, – второй стражник поднес фонарь к самому лицу лекаря и недоверчиво его оглядел. – Ну, для таких, как ты, у нас есть уютный трактирчик. Может, и тесновато, конечно, зато в башке быстро свежеет.
Он подтолкнул лекаря, и стражники повели его в сторону ратуши, при этом Симон не забывал должным образом спотыкаться. В скором времени они вышли к ратушной площади. Столь оживленная и многолюдная в дневное время, в этот предрассветный час она словно вымерла.
Один из стражников, тот, что потолще, указал пикой на ржавую клетушку, установленную на уровне земли под стеной ратуши и похожую на птичью.
– Дурья клетка, – проворчал толстяк. – Посидишь тут несколько часиков в благородном обществе.
– Но меня же там все увидят! – прохрипел Симон, вмиг позабыв роль пьянчуги.
Долговязый стражник с фонарем кивнул.
– Точно. Людям тоже хочется поглазеть на что-нибудь. Все, кого мы ловим ночью на улице, попадают в эту клетку. Пьяницы там, бродяги всякие… хотя и приличные люди попадаются. К примеру, священники. Однажды мы даже советника сюда упекли, потому что у него денег не было, чтобы откупиться. И, кстати, даже не пытайся в угол забиться, иначе мы тебя прямо к решетке привяжем: от овощей гнилых точно не увернешься.
У Симона бешено заколотилось сердце.
«А утром меня увидит весь Регенсбург, и если хоть кто-нибудь приглядится внимательнее, то меня, как поджигателя, вместе с Куизлем отправят на эшафот».
– Может, мы… ну, договоримся как-нибудь? – спросил лекарь и попытался улыбнуться.
Толстый стражник задумчиво склонил голову.
– Деньги есть?
Симон молча помотал головой.
– Тогда у меня для тебя хорошие новости, – проворчал стражник. – В дурьей клетке с постояльцев не берут ни гроша.
Он ткнул пикой в спину лекаря и подтолкнул его к ратуше.
10
Регенсбург, ранним утром 24 августа 1662 года от Рождества Христова
Симон плотно застегнул рваный сюртук, чтобы защититься от ночной прохлады, в предрассветные сумерки особенно беспощадной. Закрыл глаза, снова открыл – но обстановка вокруг него была такой же безрадостной, как и прежде.
Рядом храпели три сокамерника – так громко, словно храпом вознамерились распилить стальные прутья тесной клетки. Двое из них были, видимо, бродячими подмастерьями, пропившими все сбережения по городским кабакам. Всю их одежду составляли изодранные штаны и льняные рубахи; шляпы остались, наверное, в последнем трактире, а с пояса у каждого свисало по пустому кошельку. Симон почти не сомневался, что наутро обоих батраков вышвырнут из города. Может, хлестнут пару раз плетью, но этим и ограничатся. Для толпы, которая в скором времени запрудит площадь, бродячие подмастерья были делом обычным. Таких стражники ловили каждую ночь.
Чего нельзя было о третьем сокамернике – по всей видимости, монахе-францисканце. Коричневая ряса лишь чудом не расползалась на его необъятном брюхе. По недавно выстриженной тонзуре и по румяным щекам ползали бесчисленные мухи и лакомились потом, который, несмотря на прохладу, ручьями стекал по лицу минорита. В пухлых ладонях толстяк стискивал грязный мешок, время от времени прижимал его к себе, как младенца, и что-то неразборчиво бормотал во сне. Всякий раз, когда он в очередной раз всхрапывал, все его тело дрожало, как в предсмертных судорогах. Иногда монах успокаивался, но лишь затем, чтобы в следующую минуту захрапеть с еще большим неистовством.
