— Я замечаю, Надежда Алексеевна, что вы часто называете меня положительным человеком, как бы в насмешку. Вы, должно быть, считаете меня холоднейшим и благоразумнейшим существом, не способным ни на что такое… А знаете ли, что я вам доложу: положительному человеку часто бывает очень нелегко на сердце, но он не считает нужным выказывать перед другими, что у него там, внутри, происходит; он предпочитает молчать.
— Что вы хотите сказать этим? — спросила Надежда Алексеевна, окинув его взором.
— Ничего-с, — возразил с притворным равнодушием Владимир Сергеич и принял таинственный вид.
— Однако?
— Право, ничего…
— Когда-нибудь узнаете, после.
Надежда Алексеевна хотела было продолжать свои расспросы, но в это мгновение девица, хозяйская дочь, подвела к ней Стельчинского и другого кавалера в синих очках.
— Жизнь или смерть? — спросила она ее по-французски.
— Жизнь! — воскликнула Надежда Алексеевна, — я не хочу еще смерти.
Стельчинский наклонился; она пошла с ним.
Кавалер в синих очках, назвавшийся смертью, пошел с хозяйской дочерью. Оба имени были придуманы Стельчинским.
— Скажите, пожалуйста, кто тот господин Стельчинский? — спросил Владимир Сергеич Надежду Алексеевну, как только та возвратилась на свое место.
— Он у губернатора служит, очень любезный молодой человек. Он не здешний, немножко фат, но это у них всех в крови. Я надеюсь, вы никаких с ним не имели объяснений по поводу мазурки!
— Никаких, помилуйте, — возразил с маленькой запинкой Владимир Сергеич.
— Я такая забывчивая! Вы не можете себе представить!
— Я должен радоваться вашей забывчивости: она доставила мне удовольствие танцевать сегодня с вами.
Надежда Алексеевна посмотрела на него, слегка прищурясь.
— В самом деле? Вам приятно танцевать со мною?
Владимир Сергеич отвечал ей комплиментом. Понемногу он разговорился, Надежда Алексеевна была очень мила всегда и особенно в тот вечер; Владимиру Сергеичу она показалась прелестной. Мысль о завтрашнем поединке, раздражая его нервы, придавала блеск и оживление его речам; под влиянием ее он позволил себе небольшие преувеличения в выражении чувств своих… «Куда ни шло!» — думал он. Во всех словах его, в подавленных вздохах, в омрачавшихся внезапно взорах проступало что-то таинственное, невольно грустное, что-то изящно-безнадежное. Он, наконец, доболтался до того, что уже начал рассуждать о любви, о женщинах, о своем будущем, о том, как он понимает счастье и чего требует от судьбы… Он изъяснялся иносказательно, намеками. Накануне возможной смерти Владимир Сергеич кокетничал с Надеждой Алексеевной.
Она слушала его внимательно, посмеивалась, качала головой, то спорила с ним, то притворялась недоверчивой… Разговор, часто прерываемый подходившими кавалерами и дамами, принял под конец направление несколько странное… Владимир Сергеич стал уже расспрашивать Надежду Алексеевну о ней самой, об ее характере, об ее симпатиях… Она сперва отшучивалась, потом вдруг, совершенно неожиданно для Владимира Сергеича, спросила его, когда он едет.
— Куда? — проговорил он с изумлением.
— К себе домой.
— В Сасово?
— Нет, домой, в вашу деревню, за сто верст отсюда.
Владимир Сергеич опустил глаза.
— Хотелось бы поскорей, — промолвил он с озабоченным лицом. — Думаю, завтра… если только жив буду. Ведь у меня дела! Но почему вам вдруг вздумалось спросить меня об этом?
— Так! — возразила Надежда Алексеевна.
— Однако какая причина?
— Так! — повторила она. — Меня удивляет любопытство человека, который едет завтра, а сегодня желает узнать мой характер…
— Но позвольте… — начал было Владимир Сергеич…
— Ах, вот кстати… прочтите, — со смехом перебила его Надежда Алексеевна, протягивая ему билет с конфетки, которую она только что взяла с соседнего столика, а сама поднялась навстречу Марье Павловне, остановившейся перед ней вместе с другой дамой.
Марья Павловна танцевала с Петром Алексеичем. Лицо ее покрылось румянцем, разгорелось, но не повеселело.
Владимир Сергеич взглянул на билет — на нем плохими французскими буквами было напечатано:
Qui me néglige, me perd.[275]
Он поднял глаза и встретил взор Стельчинского, устремленный прямо на него. Владимир Сергеич усмехнулся принужденно, облокотился на спину стула и положил ногу на ногу. «Вот, мол, тебе!»
Пламенный артиллерист примчал Надежду Алексеевну к ее стулу, лихо повертелся с ней пред ним, поклонился, звякнул шпорами и ушел. Она села.
— Позвольте узнать, — начал с расстановкой Владимир Сергеич, — как мне понять этот билет…
— А что бишь на нем стояло, — проговорила Надежда Алексеевна. — Ах да! Qui me néglige, me perd. Что ж! Это прекрасное житейское правило, которое на каждом шагу может пригодиться. Для того, чтоб успеть в чем бы то ни было, не нужно ничем пренебрегать… Должно добиваться всего: может быть, хоть что-нибудь достанется. Но мне смешно, я… я вам, практическому человеку, толкую о житейских правилах…
Надежда Алексеевна засмеялась, и уже напрасно, до самого конца мазурки, старался Владимир Сергеич возобновить напряженный разговор. Надежда Алексеевна уклонялась от него с своенравием прихотливого ребенка. Владимир Сергеич толковал ей о своих чувствах, а она либо не отвечала ему вовсе, либо обращала его внимание на платья дам, на смешные лица иных мужчин, на ловкость, с которой танцевал ее брат, на красоту Марьи Павловны, заговаривала о музыке, о вчерашнем дне, о Егоре Капитоныче и супруге его Матрене Марковне… и только при самом конце мазурки, когда Владимир Сергеич начал с ней раскланиваться, с иронической улыбкой на губах и во взоре проговорила:
— Итак, вы решительно завтра едете?
— Да; и, может быть, очень далеко, — значительно промолвил Владимир Сергеич.
— Желаю вам счастливого пути.
И Надежда Алексеевна быстро приблизилась к своему брату, весело шепнула ему что-то на ухо, потом спросила громко:
— Благодарен мне? Да? не правда ли? а то бы он ее пригласил на мазурку.
Он пожал плечами и промолвил:
— Все-таки ничего из этого не выйдет…
Она увела его в гостиную.
«Кокетка!» — подумал Владимир Сергеич и, взяв шляпу в руку, выскользнул незаметно из залы, сыскал своего лакея, которому он заранее приказал быть наготове, и уже надевал пальто, как вдруг, к крайнему его изумлению, лакей доложил ему, что ехать нельзя, что кучер неизвестно каким образом напился пьян и что разбудить его нет никакой возможности. Выбранив кучера необыкновенно кратко, но чрезвычайно сильно (дело происходило в передней, посторонние свидетели присутствовали) и объявив лакею, что если завтра чуть свет кучер не будет в исправности, то никто в мире не в состоянии себе представить, что из этого может выйти, Владимир Сергеич вернулся в залу и попросил дворецкого отвести ему комнатку, не дожидаясь ужина, уже приготовляемого в гостиной. Хозяин дома вдруг словно вырос из-под полу возле самого локтя Владимира Сергеича (Гаврила Степаныч носил сапоги без каблуков и потому двигался безо всякого шума) и начал его удерживать, уверяя, что за ужином будет икра первый сорт; но Владимир Сергеич отговорился головною болью. Полчаса спустя он уже лежал на небольшой кроватке, под коротким одеялом, и силился заснуть.
Евдокия Ростопчина
Искушение
Двенадцать бьет, двенадцать бьет!..О, балов час блестящий, —Как незаметен твой приходСреди природы спящей!Как здесь, в безлюдной тишине,В светлице безмятежной,Ты прозвучал протяжно мне,Беззывно, безнадежно!
Бывало, только ты пробьешь,Я в полном упоеньи,И ты мне радостно несешьВсе света обольщенья.Теперь находишь ты меняЗа книгой, за работой…Двух люлек шорох слышу яС улыбкой и заботой.
И светел, сладок мой покой,И дома мне не тесно…Но ты смутил ум слабый мойТревогою безвестной;Но ты внезапно оживилМои воспоминанья,В безумном сердце пробудилБезумные желанья!И мне представилось: теперь танцуют там,На дальной родине, навек избранной мною…Рисуются в толпе наряды наших дам,Их ткани легкие с отделкой щегольскою;Ярчей наследственных алмазов там блестятГлаза бессчетные, весельем разгоревшись;Опередив весну, до время разогревшись,Там свежие цветы свой сыплют аромат…Красавицы летят, красавицы порхают,Их вальсы Ланнера и Штрауса увлекаютНеодолимою игривостью своей…И все шумнее бал и танцы все живей!
И мне все чудится!.. Но, ах! в одном мечтанье!Меня там нет! меня там нет!И, может быть, мое существованьеДавно забыл беспамятный сей свет!В тот час, когда меня волнует искушенье,Когда к утраченным утехам я стремлюсь,Я сердцем мнительным боюсь, —Что всякое о нем умолкло сожаленье…Что если бы теперь меж них предстала я,Они спросили бы, минутные друзья:«Кто это новое явленье?»
О! пусть сокроются навек мои мечты,Мое пристрастие и к обществу и к светуОт вас, гонители невинной суеты!Неумолимые, вы женщине-поэтуВелите мыслию и вдохновеньем жить,Живую молодость лишь песням посвятить,От всех блистательных игрушек отказаться,Все нам врожденное надменно истребить,От резвых прихотей раздумьем ограждаться.Вам, судьи строгие, вам недоступен он,Ребяческий восторг на праздниках веселых!Вы не поймете нас, — ваш ум предубежден,Ваш ум привык коснеть в мышлениях тяжелых.Чтоб обаяние средь света находить,Быть надо женщиной иль юношей беспечным,Бесспорно следовать влечениям сердечным,Не мудрствовать вотще, радушный смех любить…А я, я женщина во всем значенье слова,Всем женским склонностям покорна я вполне;Я только женщина, — гордиться тем готова,Я бал люблю!.. отдайте балы мне!
Николай Гоголь
