– Матушка боярыня! Направо ступай! Тут новое грибное чудо: мамаша-толстуха, как индюшка, а вокруг шарики, побольше, поменьше.
– Матушка боярыня! Лисички! Эвон сколько!
– Сбежим? – шепнула Федосья своей сестрице. – Спасу нет от них.
И пошли они, пошли. За дерево, за другое, за кустом пригнулись, полянку перебежали, через канаву прыгнули.
– А ты лес знаешь? – спросила Евдокия Федосью.
– Где же мне его знать, когда самой и шагу ступить не дадут?
– А потеряемся?
– Столько народищу! Найдут! А не найдут, я с них шкуру спущу!
Евдокия надула щеки и фыркнула:
– Ты и впрямь – грозная боярыня!
– А не боярыня, что ли? – Федосья так глянула, так глянула…
Евдокия снова засмеялась, тихонько и как-то особенно.
– Ты знаешь, Федосьюшка, мне и впрямь до сих пор не верится, что мы вон кто теперь! Были-то кто? А теперь как скажут – Морозова, Урусова! Душа в пятки уходит. О нас ведь с тобой!
– Не робей, сестренка! Я тебе про это так скажу: в боярынях да в княгинях лучше!
– Лучше-то лучше, – согласилась Евдокия. И ахнула: – Грибок!
Наклонилась, сорвала. Показала.
– Беленький.
Тут и Федосья увидела гриб, да пребольшой. Так и кинулась к нему.
– Ух ты!
Сорвала и засмеялась.
– Видишь, боярыня с княгиней чему рады – грибам. Крестьянки-то кадушку за лето наносят, а то и две, и три.
Было слышно, как аукаются сенные девушки и служанки.
– Пошли-ка побыстрей! – Федосья свернула в частый мелкий березнячок.
Они очутились у неглубокого, веселого даже оврага. Перешли. И словно бы сон-трава закачала над ними своим колдовским венчиком.
Тишина. Солнце. Сосны смолой затекли.
Смотрят – куча муравьиная. Преогромная. С избу.
– Федосья! – Евдокия схватила сестру за руку.
– Вижу! – прошептала Федосья.
На пригорке, упершись в женщин белыми глазами, стоял волк.
Федосья пошла, и Евдокия, не в силах снять своей руки с руки сестрицы, засеменила след в след.
– Мы будто не видим его! – шепнула Федосья. – Будто его нет!
Зашли за деревья.
– Оглянись! – взмолилась Евдокия.
– Пошли! Пошли! – Федосья ускоряла шаги и бросилась бежать.
И Евдокия тоже. След в след.
Бежали, покуда силы их не оставили. Рухнули в зеленый мох. Жабы-детки, махонькие совсем, так и брызнули во все стороны.
– Оглянись! – Евдокию била дрожь.
Федосья оглянулась.
– Ну? – спросила Евдокия, закрыв глаза руками. – Ну?!
– Никого.
– Господи, слава тебе! – Евдокия расплакалась. – Где же слуги-то! Слуги-то где?
И тут затрубили в охотничий рог.
– Нас ищут! – Евдокия обнимала Федосью и уже смеялась над собой, смеялась, а слезы все лились, и она удивлялась им. – Я смеюсь, а они – текут.
– Пошли! Пошли! – звала Федосья.
И они пошли на звук рога. Лес менялся. Все чаще между сосен, как заговорщики, тихие, темные, появлялись замшелые от неподвижности ели.
– Хоть бы еще протрубили! Господи, Царица Небесная! Господи! – взмолилась Федосья, озирая встающую перед ними совсем уже темную стену помельчавших тесных елок.
И рог грянул.
– Мы здесь! – крикнула Евдокия.
– Ау-у-у! – пропела Федосья.
– Ау-у-у! – звонко крикнула Евдокия.
Снова протрубили, совсем уже неподалеку.
Они бы и побежали навстречу, но по еловому лесу много не набегаешь.
И вдруг произошло чудо. Лес, как туча, поднялся, подался в сторону, и они очутились над синей от воздуха и озер долиной. И внизу – два всадника.
– Где же это мы?! – у дивилась Федосья.
Всадник, увидав молодых женщин, подбросил рог в воздух.
– Ай да дичь!
– Бежим! – попятилась к лесу Евдокия.
– Куда? К волкам?
– Михайла! – веселился тот, кто трубил в рог. – Гляди, что нам подвалило.
И, скаля зубы, поскакал в сторону, видно, где-то была тропа наверх.
Тот, кого назвали Михаилом, подъехал ближе.
– Не бойтесь его! – улыбнулся. – Вы заблудились?
Лицо охотника, словно у схимника, тонкое, светлое. Даже по бороде разливалась бледность. Глаза серые, для печали, но смотрели так хорошо, что Евдокия успокоилась, а у Федосьи душа, наоборот, задрожала, да мелко, как одна только осина дрожать умеет.
– Вы заблудились? – снова спросил охотник. – Вы откуда?
– Мы заблудились! Мы оттуда! Мы! Мы! – залепетала Евдокия, потому что другой всадник уже появился на опушке.
– Как курица! – осадила сестру Федосья.
– Не смей пугать женщин! – крикнул Михайла своему другу.
– Зачем их пугать, я их утешу! – осклабился тот.
И – ба-а-а-бах!
Пуля снесла вершину березки перед мордой коня. Конь припал на передние ноги, всадник медленно, мешком съехал через конскую голову. Перекрестился.
– Ты очумел?!
– Я шутников бестолковых не терплю, – сказал Михайла, сунул дымящийся пистолет в чехол на седле и тронул лошадь.
Через минуту он был возле перепуганных женщин.
– Куда вас проводить?
– Мы из Тараторина. От людей ушли через овраг… А там волк! – торопилась с рассказом Евдокия.
– Не укажете ли нам дорогу? – спросила Федосья Михайлу, не поднимая на него глаз: ей так явственно чудилось – погляди она ему в глаза, и душе – вечная погибель.
– Мы проводим, – сказал охотник, покосившись на своего притихшего друга.
– Да тут верст никак десять! – сказал тот с досадой. – Всякую бабу провожать – больно жирно. Сами дойдут.
– Ты же слышал – волки в лесу. – И поглядел на солнце. – По прямой здесь недалеко.
Спрыгнул с коня, взял его за повод и первым вошел в лес.
– Пропала охота! – ворчал его друг, плетясь позади. – Экий ты, Михайла, простофиля.
Михайла шел, улыбаясь. Посмотрел на Федосью:
– Вы чьи же будете?
– Как чьи?
– Село-то ваше чье?
– Ах, село! – встрепенулась Федосья и покраснела. Тараторино было ее селом.
– Мы!.. – звонко сказала Евдокия, но Федосья не дала ей договорить.
– Чего мыкаешь! Глеб Иваныч наш господин.
– Морозов?
– Морозов.
– Хороший человек. Не обижает?
– Не обижает.
– Старый балбес – вот и не обижает, – захохотал друг Михайлы. – Обидеть нечем.
И снова захохотал.
– Экий ты скотина, Иван! – изумился Михайла и внимательно посмотрел в лицо Федосьи.
Щеки Федосьи пылали, словно их бодягой натерли. Не за что было спрятать душу свою – вся на лице. Одна страсть – рядом с мужчиною чужим идти, а вторая – лицо ненамазанное. Крестьянкам мазаться недосуг. Боярыни-то с утра в белилах, румянах, сурьме, а то еще и белки глаз черным травяным отваром выкрасят. Попы тех, кто белится, ругают, но всякая имущая женщина не отважится, не набелившись, шагу из дома сделать. Неприлично. И осудят, и засмеют.
Во дворце-то с нарумяненным да с набеленным лицом очень удобно даже, за белилами и собственная бледность укроется, и вспыхнешь – не всякий глаз приметит.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
