Алекса позвонила, чтобы подали завтрак, и Светлана принесла его наверх. Она была старше другой горничной и обладала более мягким характером. Поначалу Алекса пыталась вступать с ней в разговор, но получала только односложные и зачастую невразумительные ответы. Алекса думала, что Светлана просто ее не понимает, однако немецкий фрейлейн Буссе она, видимо, понимала хорошо, хотя экономка и говорила с «глупыми поляками» на местном диалекте. Алекса кивком отпустила девушку, но тут же снова позвала ее.
— Скажи фрейлейн Буссе, что я чувствую себя неважно и не спущусь к обеду.
Когда Светлана принесла ей обед, Алекса слышала внизу стук посуды. После этого некоторое время было тихо, затем хлопнула входная дверь. Послышался стук копыт лошади вдоль дома, затихший в мягком песке по направлению к военному плацу.
Вторую половину дня Алекса также провела в постели, уставившись в потолок. С замужеством нужно кончать, иначе она сойдет с ума. Для этого есть только два варианта — самоубийство или развод. Собственно, она вовсе не безоружна. У нее теперь есть кое-что против Ганса Гюнтера. С этой мыслью она снова заснула и проснулась лишь тогда, когда фрейлейн Буссе спросила ее, спустится ли она вниз к ужину. С трудом Алекса вернулась к действительности.
— Нет, пусть принесут сюда немного ветчины и чай. — Фрейлейн Буссе кивнула головой и вышла. Повинуясь внезапному импульсу, Алекса закричала ей вслед: — И вот еще что: пусть Светлана перенесет постель моего мужа вниз в его кабинет.
Фрейлейн Буссе от неожиданности открыла рот:
— В кабинет? Почему?
— Она должна постелить ему там на диване.
— Господин майор должен спать в кабинете? — в ужасе спросила фрейлейн Буссе.
— Совершенно верно.
— Только одну ночь?
— Каждую ночь. С сегодняшнего дня.
После долгого молчания:
— Об этом он мне ничего не говорил.
Растерянность этого существа доставляла Алексе какое-то извращенное удовольствие. Она посылала врагу объявление войны, причем, как водится, через парламентера.
— А теперь вы услышали это от меня.
— Я хотела бы сначала спросить у него.
— Так спросите.
Фрейлейн Буссе стояла по-прежнему как пришитая на пороге, уставившись на Алексу пустыми, как у заснувшей рыбы, глазами. Она не могла решить: передавать майору ультиматум или отказаться?
— Если вы настаиваете, я передам ему это, — сказала наконец фрейлейн Буссе и вышла из комнаты, шаркая ногами.
Спустя несколько мгновений Алекса услышала звон шпор на лестнице. В комнату вошел Ганс Гюнтер.
— Ты на самом деле сказала фрейлейн Буссе, чтобы мне постелили внизу? — спросил он.
Алекса сжала руки, чтобы унять дрожь. Губы вмиг пересохли, язык буквально прилип к небу.
— Да. Я не хочу больше спать с тобой в одной спальне, я не желаю дышать одним воздухом с тобой. — И громче: — Я требую развод!
Он подошел ближе.
— Ты сошла с ума? Что подумают люди? То, что ты обо мне думаешь, мне абсолютно все равно, но я не допущу, чтобы слуги болтали кругом, что у нас не все ладно.
Алекса соскочила с кровати и накинула халатик. Она была готова принять бой.
— Ты слышал, что я сказала. Я не хочу с тобой жить. Причину, я думаю, тебе называть не надо.
— А я отказываю тебе в разводе. Я против развода именно теперь. Возможно, позже. Но не теперь.
— Почему только позже? У нас больше нет ничего общего друг с другом. А после вчерашней ночи…
Он прикурил сигарету и подошел к ней.
— Тебе лучше забыть то, что ты видела ночью.
Она отпрянула назад. В этот момент ей показалось, что он хочет прижечь ее сигаретой.
— Ты не сможешь удержать меня против моей воли. Лучше дай мне уйти по-хорошему, иначе я сделаю это против твоего желания. Как-нибудь мне это удастся. Я, в конце концов, не одна на белом свете, у меня есть еще…
— Каради? Это ты хотела сказать? — Имя прозвучало как удар грома, земля буквально качнулась у нее под ногами. — Ты меня на самом деле удивляешь. Спать с евреем! Что, не могла найти кого-нибудь получше?
Судя по тону, он все знал. Тем не менее она попыталась все отрицать.
— Ты сумасшедший. Я никогда ни с ним, ни с кем-то другим не спала.
Он окинул ее пронизывающим взглядом.
— В прошлом году ты спала с ним всю весну и все лето.
— Это ложь! Откуда тебе знать…
— Ты приходила к нему в его квартиру на Бургштрассе. Позднее вы стали встречаться в Потсдаме и уезжали на его машине.
— Мы просто катались за городом.
— Куда вы ездили, мне абсолютно наплевать. Наверное, он мужчина хоть куда, иначе ты не проводила бы с ним все время с обеда до вечера. А перед нашим отъездом ты снова была у него на квартире.
Он знал все. Скорее всего, он знал все, начиная с ее первого прихода на Бургштрассе, но вида не подавал, чтобы все это использовать в нужный момент Сейчас он хотел принудить ее, обвиняя в неверности, к повиновению, но просчитался.
— Хорошо. У меня был роман с Каради. Зачем ты потащил меня сюда, если все прекрасно знал? Почему ты еще тогда не погнал меня прочь или не убил меня или его?
Ганс Гюнтер холодно улыбнулся.
— Честно говоря, эта мысль приходила мне в голову. Ревнивый муж мстит. Я имею в виду, убивает его. Это было бы хорошо воспринято газетами, да и судом чести тоже.
Внезапно ей стало все ясно. Суд чести! Тогда, в октябре, он сказал ей, что его дело передано в суд чести.
— Ах, теперь я все понимаю!
— Что ты понимаешь?
— Почему тебе нужно было тащить меня в Алленштайн. Весь мир должен видеть, что Боллхардт и Зоммер лгали, что ты образцовый супруг! Что ты нормальный человек! Добрая фрау Нотце разнесла повсюду, что такого влюбленного супруга она в жизни своей не видела.
— Будь благодарна, что я был готов все простить и забыть.
— У меня нет никаких причин быть тебе благодарной. Да, это правда, у меня был любовник, настоящий мужчина. Он любил меня, а я, как последняя дура, полезла с тобой в эту проклятую дыру, только чтобы спасти твою карьеру. Но теперь мне абсолютно все равно, что будет с тобой и твоей карьерой! Я ухожу!
Ганс Гюнтер слушал ее нахмурившись.
— Ты никуда не уйдешь.
— Ты не заставишь меня остаться. Стоит мне открыть рот, и с тобой все будет кончено.
— Ты собираешься меня шантажировать?
— Да. Дай мне уйти по-хорошему. Завтра я уеду в Берлин. Для окружающих можешь придумать что угодно. Болезнь, несчастье в семье, что угодно.
— И где же ты собираешься жить в Берлине?
— В отеле.
— И кто будет за это платить?
Алекса нахмурила брови.
— Ты должен будешь назначить мне ежемесячное содержание и оплатить судебные издержки по разводу. Так ведь это обычно делается, не правда ли?
— А если я этого не сделаю?
— В любом случае я от тебя уйду.
Этот ответ почему-то развеселил его. Ганс Гюнтер, рассмеявшись, покачал головой.
— На твоем месте я бы не делал этого. Тебя может ожидать неприятный сюрприз. Твой сказочный любовник вообще-то женится, если это тебе неизвестно. — Он игриво приподнял ее подбородок. — Он помолвлен с некой графиней Винтерфельд из Вены. Свадьба намечена на осень.
Это было ударом для Алексы. Она почувствовала себя словно загнанной в пещеру, выход из которой внезапно оказался завален землетрясением. Она надеялась, что Ганс Гюнтер не заметит этого, теплилась слабая надежда, что он ее обманул. Но в душе она знала, что он не лгал.
— О разводе не может быть и речи, — сказал он с холодной решимостью, помолчал и продолжил: — И последнее предупреждение. Я не потерплю никаких изменений в домашнем распорядке. У прислуги не будет ни малейшего повода болтать о каких-либо тучах на семейном небосклоне Годенхаузенов. Есть хорошие перспективы к тому, что я вскоре получу важный пост. И я не допущу, чтобы ты погубила мою карьеру, Алекса. Ты меня еще не знаешь. Если понадобится, я могу доставить большие неприятности.
Ганс Гюнтер ушел. Алекса без сил опустилась в кресло. Известие о помолвке Николаса задело ее гораздо больней, чем она могла предполагать. И не только потому, что она рассчитывала на его помощь, но и оттого, что ей теперь стало ясно, что значила для нее его любовь. Она была любима сильным, умным, страстным человеком, который принимал ее такой, какая она есть. Он перенес на нее любовь, которую он испытывал к ее сестре, и она, Алекса, должна была с благодарностью принять ее. Как глупо было с ее стороны отвернуться от костра, который ее грел, только потому, что он был разожжен другой женщиной! Как нужно ей теперь это тепло! Но жар растоптан, и не какой-то графиней Винтерфельд, а ею самой, ее безрассудством.
