— А можно ли представить себе дуэль без секундантов и без свидетелей? — спросила Алекса.
Ганс Гюнтер опустился со вздохом на свой стул.
— Что за кровожадные интересы, Алекса? — спросил он.
Она не обратила внимания на его вопрос.
— Что вы почувствовали, когда вам сказали, что ваш друг мертв? — продолжала она выспрашивать.
— Мне не нужно было об этом сообщать. Я знал это.
— И что же вы чувствовали?
— Я почувствовал облегчение, что все наконец позади.
— И у вас не было чувства вины?
— Наше дело рассматривалось в суде чести, с попыткой примирения ничего не вышло, и мы получили приказ драться на дуэли…
— И вас за это не отправили в тюрьму?
— Нет, я получил только арест в казарме.
— И на какой срок?
— На четыре месяца.
— И четыре месяца ареста считается достаточным наказанием за то, что был убит человек?
Алекса поняла, что зашла слишком далеко. Ранке нервно посмотрел на часы, стоявшие на сервировочном столике, глубоко вздохнул и собрался было отвечать, но Алекса его опередила:
— А что бы произошло, если бы вы дрались на дуэли без разрешения суда чести, без секундантов, врача и всех этих обстоятельств?
— Что это за допрос? — спросил Ганс Гюнтер.
— Ох, это просто теоретическое обсуждение философских вопросов. Можно же хоть раз поговорить о чем-то другом, а не о том, кто на какой лошади будет выступать на следующем турнире.
— Что до меня, — заметил Ганс Гюнтер, — так я никакой не философ, и по мне лучше поговорить о лошадях, чем философствовать о преступлении и наказании. Это я оставляю для Достоевского. Давайте на этом закончим.
Ранке поднялся.
— К сожалению, я должен попрощаться. Госпожа баронесса… Господин майор… покорнейше благодарю.
— Надеюсь, по крайней мере, вам не было скучно, — неуверенно рассмеялся Ганс Гюнтер. — А то мне иногда это казалось. Так что простите. Это по моей вине вы подверглись такому допросу.
— Ах, оставьте…
— Если бы я так не возражал, моя жена не упорствовала бы с этой темой. Но таковы они, женщины, — сказал Ганс Гюнтер, провожая обер-лейтенанта в прихожую. Вернувшись в салон, он сказал: — Алекса, как только ты можешь так себя вести? Можно подумать, что врачи были правы и ты не вполне нормальна. Какой бес тебя попутал? То, что ты думаешь обо мне, это твое дело, и мне все равно, но я вынужден настоятельно тебя просить проявлять сдержанность и думать о последствиях.
— Последствия? — Она, почувствовав внезапно головную боль, стала массировать виски и повторила скорее для себя самой: «Последствия».
Обер-лейтенант Ранке снимал четыре комнаты в квартире дома на Николайштрассе. Это был маленький переулок позади замка Ордена рыцарей. Младшие офицеры, как правило, не могли позволить себе такой роскоши, обычно они снимали одну, в лучшем случае две меблированные комнаты. По масштабам полка он должен был считаться состоятельным, если не богатым, хотя никаких подробностей о нем известно не было. При всем его непринужденном обращении с людьми он за два года в Алленштайне завел лишь пару знакомств, но ни одного друга.
Однажды пополудни в мае Алекса впервые проскользнула сквозь мрачный въезд во двор, откуда можно было попасть в квартиру Ранке. Утром у них была прогулка на лошадях, и она пообещала прийти в конце дня к нему на квартиру, чем удивила саму себя не меньше, чем его.
Алекса медлила до последней минуты. Она истосковалась по любви, но Ранке не тот человек, который утолил бы эту жажду. Он, по правде, был ей просто скучен. То, что она именно его избрала в свои любовники, а не какого-то другого молодого офицера, которого стоило только поманить, объяснялось тем, что она чувствовала в его натуре легкую сумасшедшинку. К тому же он был ей по-собачьи предан. Она чувствовала себя в своем замужестве как в тюрьме, и только динамитом можно было бы взорвать эти стены. И в Ранке, с его неустойчивой психикой, надеялась она найти человека, готового это сделать. Алекса опоздала на полчаса и обнаружила Ранке в полном отчаянии. Комнату украшали букеты фиалок, ее любимых цветов. Шампанское стояло в серебряном ведерке со льдом, в светильниках горели свечи. Шторы были опушены.
— Я уже боялся, не забыли ль вы, — прошептал он, помогая ей снять плащ. В его глазах стояли слезы. — Я вас так люблю.
Она позволила себя обнять и терпела прикосновения его неопытных рук, которые расстегивали крючки ее платья. Он покрывал обнаженные плечи Алексы поцелуями и вдруг неожиданно отодвинул ее от себя.
— Как непростительно с моей стороны — я вам даже не предложил бокал шампанского!
— Бокал шампанского? Да, с удовольствием. — Она должна была набраться решимости, иначе этот неверный шаг мог закончиться, еще не начавшись.
Он открыл дрожащими пальцами бутылку, наполнил бокал и подал ей. Она залпом выпила шампанское и протянула ему бокал снова. — Я на самом деле очень хочу пить.
— Я так люблю вас.
— Вы повторяетесь. Неужели вам не приходит в голову что-нибудь пооригинальней?
— Вы смеетесь надо мной. Конечно, вам со мной скучно, но при вас у меня все летит из головы. Все как в тумане. Если я не с вами, у меня в голове вертятся тысячи слов, которые я хотел бы вам сказать, а теперь, когда вы…
Слезы катились по его щекам. Она рассмеялась и вытерла их платочком. Он прижал платочек к губам и вдыхал аромат духов. Как на пошлой открытке для страдающей от любви горничной, подумала Алекса.
— Вы удивляете меня, Отто. Мы здесь одни. Вы говорили, что, если бы я к вам пришла, вы были бы счастливейшим человеком на свете, и вот я здесь, а вы плачете.
Он вдруг неожиданно обнял ее с такой страстью, что она вскрикнула:
— Вы делаете мне больно!
— Я боготворю тебя, — задыхаясь, шептал он. — Я боготворю тебя, я просто схожу с ума.
На какой-то миг ей показалось, что она действительно в руках сумасшедшего. Он поднял Алексу и на руках отнес в спальню, где набросился на нее как зверь. Любовные признания с хрипом вырывались из его горла, в то время как руки неловко пытались справиться с ее платьем. В испуге, что он может порвать ее одежду, она сама разделась до сорочки.
Ей вспомнился Николас, его нежные прикосновения, его опыт и умение превратить любовную встречу в праздник. И то, что Алекса сейчас лежала рядом с мужчиной, который оставлял ее холодной, наполнило ее таким отвращением к самой себе, что она его едва не оттолкнула. Но Ранке так же внезапно, как и только что накинулся на нее, вдруг отпустил Алексу.
— Прости меня, — пролепетал он и снова залился слезами.
Ее первым чувством было облегчение. Что за сумасбродная идея пришла ей в голову именно этого человека выбрать орудием своего освобождения! Она-то полагала, что он действительно способен ради нее пойти даже на убийство, а сейчас должна признать, что он, оказывается, и не мужчина. Вместо разочарования она ощутила чувство радостного облегчения. Авантюра была позади, она может снова вернуться в действительность.
Ранке поднялся на колени и поцеловал ее обнаженную ногу.
— Мне стыдно. Я надеялся, что с вами у меня будет по-другому.
Ей стало его жаль.
— Этого не нужно стыдиться. Такое может случиться со всяким.
— Я так люблю тебя…
— Да, я знаю.
— Не оставляй меня сейчас. Я покончу с собой, если ты уйдешь.
Алекса, утешая, гладила его волосы.
— Нет, не бойся, я еще останусь. Я сказала дома, что вернусь не раньше шести. — Она оглянулась и впервые рассмотрела комнату внимательно. — У тебя много чудесных вещей. Тот комод в углу просто прелесть. Наверное, это настоящий антиквариат?
— Он принадлежит маме. Она обставила мне всю квартиру, чтобы мне здесь было хорошо. Она знала, что мне жить в Алленштайне будет не слишком приятно.
— Но это особенно не помогло?
— Нет. То есть, я хотел сказать, с тех пор, как вы… — Он в отчаянии покачал головой.
Алекса положила свою руку на его; ей показалось, что он снова разрыдается.
— Это ваша мать? — спросила она, указывая на вставленное в рамку фото темноволосой женщины с густыми бровями и таким же стеклянным взглядом, как у ее сына.
Он посмотрел с любовью на снимок.
— Да, это мама.
— Интересное лицо. Расскажите мне о ней. — Алексе хотелось вовлечь его в разговор, неважно о чем.
— Она действительно замечательная женщина и удивительная мать. Мы с ней очень близки, особенно с того времени, как умер отец. Это был несчастный случай. — Он замолчал, его губы нервно подрагивали. Затем он продолжил с неожиданным воодушевлением: — В Груневальде у нас был большой дом — он тогда находился практически за городом. В саду стояли качели и можно было играть в крокет. Знакомых семей с детьми у нас не было, и поэтому я играл только с мамой. — Он вдруг беспричинно рассмеялся и попытался тут же подавить смех. — Она сажала меня на плечи и катала по всему дому и саду. И сегодня, когда я скачу на лошади, мне иногда кажется, что я все еще ребенок. — Он растерянно замолчал, тяжело дыша, на его лбу блестели капли пота.
