Шери поочередно посмотрел то на Сеннефера, то на Нефтеруфа.
– Он, – Шери указал пальцем через левое плечо, в сторону города, – он не нашел ничего лучшего, как разогнаться, подобно драчливому барану, и сокрушить изваяние Амона. Нашего тысячелетнего божества. Который в сердце и в печени у нас, в голове и душе. Он решил, что лоб его все может. Но ведь и носорог – страшное животное юга – расшибает свой лоб. О какое-нибудь прочное дерево или о бивни слона. Можьо стереть имя великого бога Амона со стен храмов и обелисков, но нельзя вырвать его из сердец тысяч и тысяч людей. Можно сгноить в рудниках сотни знатных фамилий Уасета, Мен-Нефера и Ей-н-ра, но невозможно завоевать благосклонность даже немху. А почему? Да очень просто!
Шерп пояснил: потому, что немху требует не гимнов Атону и песнопений, но более существенного. А именно: должностей, земли, участия в прибыльных походах на чужие государства. Вот что надо немху! А что дает фараон? Пока что одни обещания. А ведь прошло целое десятилетие! Обещания, обещания, обещания! И несть конца им. Они повторяются, как молитвы. С той же убежденностью, монотонностью и – увы! – с тем же результатом. То есть протянутая рука немху, рука просящая, не получает ничего, кроме воздуха, который над ладонью. Кого же может удовлетворить воздух, если даже подарить его вместе с небесами?
Нефтеруф и Сеннефер с интересом слушали его рассуждения, резонно полагая, что вслед за ними воспоследствуют важные предложения. Ни того, ни другого не требовалось убеждать в чем-либо Их ненависть к фараону и его царедворцам была непоколебимой. Она родилась не сегодня и даже не вчера. Фараон сам нажил себе врагов, сам собственноручно изготовил их с большим прилежанием, подобно гончару, обжигающему глиняные кувшины. Может быть, Шери сам пытался кое-что освежить в своей памяти? И в памяти своих друзей? Возможно, это были его мысли вслух, раздумья вслух, так необходимые порой человеку, идущему на слишком большой и рискованный шаг. Теперь уже это никто с достоверностью не определит. Однако если мертвая земля способна запоминать слова, высказанные со страстью необыкновенной, то она, несомненно, когда-нибудь воспроизведет спокойную внешне, но горячую по сути своей речь Шери.
– Дальше? – попросил Иефтеруф. – А дальше?
Шери не торопился. Отпил глоток пива и снова скрестил руки на груди.
– Поймите меня: я все веду к тому, чтобы и я и вы точно уяснили себе, что делается в стране Значит, так: недовольны немху, ожесточена знать, бурлит возмущением загнанное в угол жречество Амона. Что еще надо? На то у нас и глаза, и уши, чтобы все видеть, все понимать. Что следует из того, что вы услышали?
Но не дал он слушателям и рта раскрыть. Он сам ответил на этот вопрос:
– А следует вот что: у нашего великого государства глиняные ноги. Вот смастерил их гончар и приделал. Разве на глиняных ногах удержишься?
– До поры до времени…
– Верно, Сеннефер. И эта пора может наступить раньше, чем предполагаем.
– А может, уже настала?
– Нефтеруф, ты это утверждаешь?
– Нет, спрашиваю, размышляя, Шери.
– Я пришел в этот город для того, чтобы сообщить: да, эта пора настала!
Нефтеруф на мгновенье застыл. И Сеннефер тоже. И вдруг беглый каторжник схватил руку Шери и облобызал ее молча, как пес, который по-своему благодарит доброго хозяина.
Сеннефер, воздев руки, горячо молился богам. И повторял про себя: «Неужели?.. Неужели?.. Неужели?..»
Вдруг за дверью послышались шаги.
– Он!
Шери убежден, что это именно он.
– Открой, Сеннефер!
Старик быстро поднялся на ноги и подошел к двери, за которой словно поджидала его сугубая опасность.
– Смелей, Сеннефер!
Шери и не допускал мысли о том, что это может быть кто-нибудь иной, кроме него. Которого ждали. И Сеннефер осторожно откинул деревянную щеколду и приоткрыл дверь. Узкая полоска неяркого света упала на того, кто стоял за порогом.
В хижину вошел тучный, отдувающийся человек. Точно из воды вылез. Кто же это?
– Добро пожаловать, Маху! – сказал негромко, совсем негромко Шери. И встал навстречу вошедшему.
Да, это был Маху, начальник дворцовой стражи, в чьих руках, если можно сказать, ежемгновенно находилась жизнь его величества. Которому доверялся владыка обеих земель Кеми. Который был глазами, ушами и опорой его величества. Кто не знал Маху? Даже дети слышали его имя. Им пугали непослушных и шаловливых. Им говорили: «Вот придет Маху и задаст тебе трепку», «Маху отрежет тебе уши», «Усни – или заберет тебя страшный Маху». Нет, даже дети были по-своему знакомы с этим Маху, не говоря о взрослых. Ею имя заставляло трепетать сердца и нагоняло дрожь на каждого, кто находился между Дельтой и Эфиопией. И семеры хорошо понимали, что за птица Маху. Если его светлость Эйе олицетворял, по их разумению, хитрость и коварство, Хоремхеб – оголтелое воинство, то Маху являл собою жестокость беспримерную, о которой, может быть, и не догадывался даже сам фараон. Многие спрашивали себя: «Как может его величество – жизнь, здоровье, сила! – терпеть жестокосердного, неумолимого человека вроде Маху? Или это совершенно необходимо для власти фараоновой?» И вот этот самый Маху является сюда, в эту хижину. Зачем?
«…Если и Маху здесь, – подумал Нефтеруф, – значит, дело значительно серьезнее, чем это можно предположить. Если живая плеть фараонова – а Маху именно плеть – считает возможным покинуть дворец и побеседовать с заговорщиками, то дело наполовину выиграно. Это значит, что власть шатается, очень шатается. Да и Шери не стал бы попросту рисковать ни собой, ни своими единомышленниками…»
Сеннефер:
«…Великий Амон позвал сюда этого Маху, который только таким образом может искупить свою вину перед богом. Этот случай посылает ему Амон-Ра, ибо Маху виновен не меньше самого фараона. Вот так выясняется и проверяется прочность власти, пытавшейся сокрушить тысячелетнее божество, которое во плоти и крови всего Кеми, всех его людей…»
Маху:
«…Вот эти трое. Один из них несчастный парасхит, другой – неизвестный миру человек, но, судя по виду его, довольно решительный. Можно ли опереться на столь жалкую силу в таком невероятно трудном деле, как борьба с фараоном?..»
Он не торопился присаживаться, исподлобья осматривал комнату и ее обитателей.
– Ты здесь среди преданных тебе людей, Маху, – счел необходимым предуведомить его Шери. – Я хочу сказать, что любое твое решение останется между нами. Никто об этом не узнает, кроме стен.
– Стены не менее опасны, чем люди, – изрек Маху. И уселся на низенькую скамеечку.
– Уважаемый Маху, – сказал Сеннефер, – неужели и ты опасаешься соглядатаев?
Маху долго молчал. Потирал руки, точно они озябли. Громко сопел. Бросал любопытствующие взгляды на каждого из троих мужчин. Такие быстрые взгляды. Словно камешки в полете…
– Когда один, – начал он, – устанавливает слежку за другим, приходится набирать соглядатаев. Не одного, не двух и не трех. Много соглядатаев! Потому что один подозреваемый всегда связан со многими другими. Значит, слежка разрастается. Что делать? Приходится следить и за соглядатаями, и за соглядатаями соглядатаев, и за соглядатаями соглядатаев соглядатаев. Что же получается?
Шери покачивал головой. Он-то хорошо знал, что получается.
– Как мастерят корабельные канаты? Берут льняное волокно. Оно не толще волоска. Волокно к волокну. Еще волокно – и уже суровая нить. Суровая нить к суровой – толстая нить. Из тысячи таких нитей, искусно сплетенных, и получается канат – с руку. В обхват! И уж в таком канате найти изначальное волокно, проследить за извивами его пути так же трудно, как найти меченую песчинку в Западной пустыне. К чему я клоню? А вот к чему: когда великий владыка набирает когорту осведомителей, толпу соглядатаев, неимоверно возрастающую числом, то каждый из нас имеет равную возможность попасть во власть к этим крайне любопытствующим людям. И уже болезненно любопытствующим. Не важно, во имя чего были собраны они, кто собирал и куда направлял. Я слежу за тобой, ты – за мной, мы оба – за третьим, втроем – за четвертым. Буду краток: создающий эту силу часто попадает сам в ее сети. Скажи мне, Шери: прав я или нет?
– Прав, – без обиняков согласился Шери.
– Вот почему и я боюсь этих стен, хотя направляю соглядатаев сам и они у меня вот здесь. – Маху сжал руку в кулак – до хруста жирных пальцев.
Нефтеруф спросил:
– И ты сам, уважаемый Маху, вот так же в их власти?
– Именно. Только им много легче, чем мне.
– Я выйду посмотрю, все ли в порядке, – сказал Сеннефер.
Маху ухмыльнулся. Эта усмешка на его багровом лице, подсвеченном светильником, была скорее устрашающей, нежели добродушной.
– Не утруждай себя, Сеннефер, мы все находимся под недреманным оком моих соглядатаев. Они оцепили твою хижину.
Нефтеруф невольно съежился, точно на него замахнулись. Только спокойствие Шери – если только Шери был спокоен – удерживало его от бегства.
