Время шло. Брунова все не было видно. Потом он все-таки приплыл, несколько растерянный: он не ожидал, что я без него решусь переезжать Волгу и благополучно доберусь до берега. А я-то, конечно, совсем не подумала, что это ему может быть трудно, такому здоровущему и молодому, переплыть Волгу. И ведь это был ответ на его розыгрыш: надо же — встал, прыгнул и уплыл, ни слова не сказав. Фактически он даже не знал, умею ли я грести. А я умела, нечаянно (занималась академической греблей и гребла в четверке). Конечно, я поступила необдуманно, уж не говоря о Штаркмане, который вообще мог упасть в воду ни с того ни с сего.
За неделю до этого мы были в другом городе, и я утром на водном стадионе смотрела, как прыгают с десятиметровой вышки отдельные психи. Потом выяснилось, что один из них был Борис Брунов, он сам мне сказал об этом. Я ему, как старший товарищ, объяснила тогда, что в данное время он ни прыгать, ни разбиваться не имеет никакого права: каждый из нас не должен забывать, что вечером выступление. И целый день мы должны помнить об этом и знать, что мы на работе и все зависим друг от друга. Однако про себя я еще раз удивилась его храбрости. Он не был профессиональным спортсменом, но постоянно восхищал меня своей ловкостью. Должно быть, я так уверовала в его спортивную доблесть, что оставила посредине реки с чистой совестью.
Могла ли я тогда думать, что после моей проповеди, после такой умной лекции я сама нарушу это актерское правило и в день концерта свалюсь в погреб!
Было это в другой поездке, без Бориса Брунова. Я, вообразив себя на свободе, покатила со своей прелестной Зоей Гайдай за город и, осмотрев Печерскую лавру, заехала к Зое на дачу. Входя в комнату, я едва переступила порог и, ничего не подозревая, сверзилась в открытый кем-то люк погреба. И сломала плечо.
В больнице я не дала залить себя в гипс: ведь вечером концерт, сорвать его нельзя, это скандал, билеты все проданы, я — гастролер, подведу товарищей и филармонию.
И я дала подписку врачам, что согласна потом остаться калекой без всяких претензий. Явилась на выступление, была одета с помощью всех и на сцене терпела непереносимую боль, поддерживая левой рукой правую, которая висела, как плеть.
Ночью мне сделали жесткую повязку («дезо»), и я вместо двадцати одного дня (трещина в суставе) терпела около года. А там, в Киеве, концерты продолжались по плану, как было объявлено. Так мне и надо.
А ведь как хорошо я все объяснила Брунову!
Этот Брунов появился так. Во время гастролей по Дальнему Востоку мы сидели на вокзале перед отъездом. Кто-то из группы сказал мне:
— Вот этот Борис мечтает познакомиться с вами, — и показал на какого-то человека.
Я сказала, что я тоже мечтаю. Нас познакомили. Человек этот был очень симпатичный и очень молодой матросик. Он быстро все мне рассказал о себе: он служит во флоте, выступает в самодеятельности, собирается в Москву, москвичи-гастролеры уже звали его и обещали немедленно помочь, как только он приедет, и т. д. Потом мне мои товарищи рассказывали, что Борис очень способный, он всеобщий любимец на флоте — и начальства, и матросов.
Ну и вот прошло какое-то время, год или больше, я иду в Гастрольбюро по коридору и вижу этого молодого человека. Я пробежала мимо — очень торопилась. А когда уходила, опять вижу — стоит. Я подошла к нему и говорю:
— Здравствуйте! Вы чего тут стоите?
Он отвечает:
— Вы меня узнали? Я тут давно стою, уже месяца два.
И я выяснила, что все, кто звал его в Москву, кто видел его на Дальнем Востоке, кто говорил разные слова и обещал ему немедленно во всем помочь, все пробегали мимо. И вот он тут теперь стоит. Я ему сказала, чтобы он в ближайшее время показал мне, что он умеет делать на сцене.
Коротко говоря, я вскоре посмотрела все его номера: все, что он говорил, пел, танцевал. Борис показался мне очень способным. То, что он умел делать, было совершенно неожиданным и как бы ни с чем не сообразным.
Он выпускал изо рта бесконечное количество шариков, вообще показывал фокусы, что-то пел, имитировал актеров китайского театра и звуки китайского гонга, жонглировал, звукоподражал, гудел, свистел, стрелял, разговаривал разными голосами со всевозможными акцентами, танцевал и прыгал. Дикция у Брунова была исключительно плохая (плюс скороговорка).
Я стала очень серьезно думать, как помочь ему. Прежде всего надо было найти кого-нибудь из сатириков, чтобы сделать ему конферанс или фельетон. А самое главное — было необходимо устроить Брунова на работу. Новых, неизвестных конферансье никто не рисковал брать в свою группу: от ведущего зависит настроение в зале и весь успех концерта.
В Гастрольбюро было несколько конферансье, за которых можно было быть спокойным, и они ездили со всеми гастрольными группами. Кстати, точно так же обстояло дело с хорошими пианистами (ведь кроме выступления соло они вели всю программу как аккомпаниаторы). Расскажу крохотный эпизод.
Пианисты из филармонии свысока относились к эстрадным номерам, даже к лучшим.
Так, в какой-то заграничной поездке со смешанной группой (эстрада и филармония) пианистка (кстати, очень плохая) однажды сказала с гордостью, глядя в ноты великолепной, настоящей мексиканской румбы, исполнявшейся двумя прекрасными танцорами:
— Я в жизни этих румб не видела и играть их не умею!
Вот это было правдой: играть она не умела — танцоры плакали после каждого своего выступления, как и певцы.
Существовали, конечно, и блестящие мастера (они в программе называются концертмейстерами).
Никто из них не имел звания лауреатов, поскольку и слово это никому не было известно. Но я обязана назвать их с чувством восхищения и благодарности за их беззаветный труд. Это Ашкенази, Берман, Мандрус, Ерохин.
Тщетные заботы
После войны оставшиеся в городах инструменты — рояли, а в большинстве случаев пианино — были в ужасном состоянии. Беспризорные, без ключей, без чехлов, стояли они во всех клубах, и каждый, присев на табуретку, мог колошматить по клавишам сколько угодно, пока с них не отскочат беленькие пластинки. Немного погодя их стали мыть горячей водой старательные уборщицы. Но ключей по-прежнему не было.
Придя в клуб в любом городе, вы могли в красном уголке попросить шахматы, шашки, ракетки и мячики для пинг-понга, кий и шарики для настольного бильярда. Но при этом нужно было в залог оставить какой-нибудь документ. И обратно завклубом принимал и фигурки, и шарики по счету. Однако вы могли по-прежнему сесть за инструмент и дубасить по клавишам или тыкать одним пальцем, подбирая «На окошке у девушки все горел огонек». Я спрашивала у завклубами и в Куйбышеве, и в Мерве, и в Подольске, почему это так. Они мне объяснили: