Были, однако, места, куда даже «виллис» пройти не мог, и тут надо было выбирать: или месить дорожную грязь ногами, или сесть в двуколку и уже не думать о том, будет ли сотрясение мозга или все кончится благополучно. Случалось нам ездить на походных кухнях, верхом и, что оставило глубокое впечатление, — на бронетранспортере, перед которым даже «студебеккер» — король дорог — почтительно прижимается к сторонке.
Работа на фронте — всегда суровый экзамен для актера. Здесь ему приходилось держать экзамен в необычной обстановке.
Все было не похоже на то, к чему мы привыкли, — весь быт, условия, ночлег, о котором часто никто не мог заранее сказать, где он будет и будет ли сегодня: высоко в горах, в одинокой хате, на широких лавках и столах, или в роскошном отеле, на пуховиках, на огромной лаковой кровати модерн, где вчера еще ночевали немецкие офицеры, или в штабе на полу, на соломе, где блохи — наши неизменные спутники — чувствуют себя особенно хорошо, или в монастыре XVI века, в белоснежной комнате со сводами, где над кроватью висят распятие и разнообразные римские папы и где монахиня в огромном крахмальном чепце и гофрированном воротнике, гремя ключами, приносит ослепительно белое полотняное белье, или в приемной палатке медсанбата, на пока свободных носилках, которые могут среди ночи понадобиться для раненых, так как бой гремит в четырех километрах, а раненые идут или их везут всю ночь.
Автоматчик на скамейке нашей машины и на посту у дверей нашей хаты — к этому мы скоро привыкли. И когда верховой подъезжал к шоферу и что-то говорил ему негромко, а в машину с невинным видом садились еще два бойца, мы знали, что это значило: «Опять немецкие автоматчики просочились».
Как правило, нам не разрешалось ездить ночью, и, как правило, мы это правило аккуратно нарушали. Всегда случайно машина за нами приезжала позже, чем было назначено (иногда нас увозила машина, которая привозила снаряды). Значит, и концерт начинался позже. И всегда после выступления нужно было немножко посидеть, порассказать о Москве, вспомнить старое, выпить на дорогу чарку доброго вина (а вино в Карпатах доброе). А там, смотришь, уже темно. А утром у нас по плану три концерта. И вот мы едем опять ночью, и опять все ворчат и дают слово, что больше этого никогда не будет, что глупо так рисковать, и генерал всех ругает. И так до следующего раза, когда неизвестно каким образом мы снова оказываемся в пути ночью.
Вот концерт в полку, в первом эшелоне 1-й гвардейской армии. Чтобы дать этот концерт, нам пришлось догонять бойцов полутора суток. Мы приезжали на их позиции через два часа после того, как они снялись и ушли вперед. А мы все ехали и ехали за ними, пока увидели огонь тех орудий, гул которых мы всегда только слышали то близко, то далеко. Наконец увидели и сами орудия и людей — прислугу орудийного расчета. Проехали еще дальше, пока нас не остановил патруль. Расспросив, как мы сюда попали, нам предложили повернуть машину обратно: тут концертов быть не может — для этого нужно ехать в тылы.
И мы поплелись обратно. Но оказалось, что тылы тут очень странные: не проехали мы и двух километров — стоп! Оказывается, уже приехали — тут тыл.
Сначала не верится: так же стоит огромной стеною лес, так же едем по лесной дороге, так же нет ни домов, ни палаток, носятся с воем снаряды над головой, земля дрожит, пушки стреляют… В чем же разница? Потом, присмотревшись, видим, что лес наполнен жизнью: везде повозки, лошади, костры. Через каждые десять деревьев — кухня. Бойцы, вернувшись с поля боя, обедают, везут сено, чистят лошадей, играют на гитаре, пилят дрова, лежат на траве, спят. И действительно начинаешь понимать, что здесь в эту минуту тыл, люди на отдыхе. Пусть гремят орудия, посылая снаряды через наши головы, война сейчас далеко — мы в тылу.
Идем с котелками за гороховым супом. Дождя нет, все прекрасно, у костра бойцы тихонько поют под гитару.
Готовимся к концерту, который проходит на огромной круглой поляне, среди леса. К аккомпанементу аккордеона присоединяется необъяснимый звук снарядов «катюши», которая расположилась неподалеку и небывалым фейерверком освещает уже темнеющее небо над нами.
Актеры — удивительные люди. Я давно пришла к этому заключению, а здесь снова и снова убеждаюсь в этом. Вы посмотрите. Вот мы едем уже пять часов. Накануне вернулись с концерта поздно ночью. Разбудили нас на рассвете, а выехали из-за неполадок с машиной поздно утром. Холодно! Хочется спать, хочется горячего чаю. Машина не то что капризничает, а просто издевается над нами. (Бензин, видите ли, не тот и что-то не засасывает. На этом основании она останавливается каждые 15 минут на полчаса.) Все ворчат, ехидно острят, подают советы шоферу (каждый — соответственно своему темпераменту). Возникает целый ряд бытовых осложнений: косой дождь заливает тех, кто сидит впереди, инструменты и чемоданы с костюмами — наказание нашей жизни — валятся на всех остальных, когда на перевалах машина лезет на отвесную гору или, переехав горную речку, взбирается на крутой берег. Все болит, затекли ноги, все кашляют, куксятся, хочется есть, и каждый заявляет, что уж, конечно, он работать никак не сможет ни при каких условиях. И вот еще час, и еще… И вдруг возле регулировщика стоят какие-то машины, и люди верхом машут руками, кричат. Это нас выехали встречать, чтобы мы не заблудились. А где-то там уже все собрались и ждут нас.
Наконец мы подъезжаем. Нас снимают с машин, окоченевших, скрюченных, и вводят в теплую комнату (это я рассказываю лучший вариант), и кормят горячим супом, и говорят ласковые слова. И вот вы посмотрите на актеров теперь: они всё забыли.
— Концерт? Конечно, будет!
— Нет, что вы, никто не устал, надо только одеться и загримироваться.
И все выгладят свежими, красивыми. Концерт начинается. И солисты оперы Межерауб, Соколова и Оганян, которые только что хвастались, у кого трахеит хуже, забыв обо всем, поют такими чистыми и свежими голосами, что зрители неистовствуют, слушая лучшие русские арии и требуя все новых и новых песен.
Балерина Наталья Спассовская так пленительно улыбается в задорном испанском танце, а Игорь Лентовский так пляшет лезгинку, что никто не поверит, что на его спине семь часов пролежал чей-то чемодан, а она сапогом натерла ногу (искусство обертывать ноги портянками дается не сразу). Конферансье В. Ренин с блеском ведет программу. Он смешит зал до слез, и никому в голову не придет, что этот человек, по его недавнему заявлению или, вернее, по самочувствию, должен пролежать в постели два месяца как минимум. Играя звучное и трогательное танго, солистка на аккордеоне Т. Зейтман так нежно прижимает к груди свой красивый инструмент, что не хочется вспоминать, как она проклинала его в машине, когда он все время наезжал ей на ноги. Меланхоличный пианист-виртуоз Н. Корольков, который не носит ни сапог, ни рукавиц, сохранил неизменным образ человека, который только что вышел из дома на Пушкинской и идет к своим друзьям на Чехова, в шляпе, в замшевых перчатках (сколько раз его приводили под конвоем, как подозрительную личность!) и галошах. (Боже, сколько раз мы с фонарями выуживали эти галоши из глубины карпатской грязи!) Согрев у печки свои белые руки, он садится к роялю и творит чудеса. (Это я рассказываю лучший вариант, ибо, как правило, в этих условиях рояля не было, концерт шел под аккордеон.)
