— Если не считать, что торпедоносец лежит на дне моря.
— Э, было бы кому летать, самолетами обеспечат. Бывает хуже в Варангер-фиорде. Бывает, что не возвращается экипаж… Однако перед дорогой надо закусить. У нас готов ужин. Я доложу капитану второго ранга, что вы проснулись.
— Ваш начальник?
— Бывший начальник и тоже гость, помогал мне поутру. Мы ведь возвращались из операции, когда получили радиограмму командующего организовать поиск. Николай Ильич взвалил вас на плечи, как куль. Никогда не думал, что он так силен.
— Николай Ильич?
— Ага, Долганов. Говорит, вы — старые друзья. — Игнатов взялся за ручку двери. — Сейчас его позову.
Кононов вдруг испугался встречи с глазу на глаз с человеком, в представлении которого он должен выглядеть незадачливым вором.
— Помогите мне подняться, — удержал он Игнатова. — Я попробую выйти на воздух.
Морщась, летчик торопливо выпростал ноги, натянул брюки и сапоги — рана была выше колена, и сейчас ясно было, что она пустячная. Прихрамывая, он проковылял на вторую половину землянки. Катерники и его люди сидели за столом. Раскрасневшиеся лица их выражали полное довольство.
— Время не потеряно? — пытаясь шутить, спросил Кононов.
— Нельзя же не выпить за спасителей, — серьезно ответил Тамбовский. — Спирт из нашего неприкосновенного запаса, товарищ подполковник.
Не останавливаясь, Кононов пошел за Игнатовым по темному длинному коридору, пробитому в скале.
— В первую зиму немцы частенько прилетали бомбить. Другой бухты для позиционной стоянки нет, и поневоле пришлось здесь основательно устраиваться, — объяснил Игнатов. Он включил фонарь, но в конце коридора уже заблестел дневной свет.
Кононов глубоко вдохнул свежий воздух и сел на теплый камень у входа.
— А это — Пиратка, постоянный страж нашей позиции. Каждую весну приплод сам-пят, — сказал Игнатов, лаская за ушами крупную собаку с узкой мордой и добрыми преданными глазами. — Я пришел сюда на прошлой неделе, но она меня узнала, хотя не видела почти год.
Он что-то еще рассказывал о надписях на скалах в память боев и показывал пальцем на памятные воронки, но Кононов не слушал. Он смотрел на тропу, поднимавшуюся между валунами. По ней быстро шел морской офицер в фуражке с золоченым обводом козырька. Кононов догадался — Долганов.
«Зачем он здесь? По какому капризу судьбы я встречаю его разбитый, опять униженный? Чтобы он мог рассказать Наташе, как вытаскивал меня из кабины самолета? Чтобы я именно ему признался, как глупо ткнул машину под удар?»
Он вскочил, готовый снова укрыться в землянку. Но Долганов уже заметил их, приветливо замахал рукой. А устыдил совсем по другому поводу:
— Катерники выкопали могилу для твоего стрелка, Виктор. Если не возражаешь, можно сейчас хоронить.
Кононов вздрогнул, отступил и вдруг порывисто обнял Николая Ильича.
— Николай, — сказал он. — Я бы хотел вернуть твое уважение… твое и… твоей жены.
— Наташа будет счастлива, что ты жив.
— Нет, нет! — бледнея, запротестовал он. — Я знаю, она меня презирает. И права.
Долганов кивком головы попросил Игнатова удалиться и усадил Кононова рядом с собой,
— Не будь мальчиком, Виктор. Иначе наделаешь новых глупостей. Что ты наговорил своему штурману? Прошил стрелка четвертый «фокке-вульф», заходивший с тыла. Без твоего случайного разворота могло быть хуже. Но допустим, ты ошибся. Кто воюет, кто живет без ошибок? По какому праву ты считаешь свои переживания самым важным на свете? Даже важнее твоего участия в войне?
— Да, да, вина во мне самом, — признался Кононов. — Я это сам понял. Сегодня в полете. Черт знает, как вышло… Я разучился думать о людях, об их судьбе. Так, крутился в собственной тоске, и все…
Николай Ильич нагнулся и поднял неуклюжего щенка, тыкавшегося в ногу черной мокрой мордочкой.
— Вот и ему нужна ласка. Поскуливает и трется о руки. А твоего одиночества не замечали. Иногда мы много говорим о заботливости к человеку, а обходим тех, кто особенно нуждается в душевном участии.
Николай Ильич положил щенка на колени летчика, и щенок стал лизать пальцы Кононова.
— Самые правильные люди делают ошибки. Петрушенко вернулся из последнего похода после дьявольской трепки, дважды заглянув смерти в глаза. И говорит жене: шесть лет ты жила моей жизнью, и так больше нельзя! Вернусь из Америки, — его командируют для приемки кораблей, — надо что-то менять. И, представь, Клавдия Андреевна, которая ничего в эти шесть лет не знала, кроме Федора Силыча, в радости сразу в театр побежала, все ноты переворошила, поет и плачет, плачет и поет. Она, оказывается, о том же думала, да сама не понимала, как ей этого хотелось…
Долганов умолк, вспомнив о прекрасной смерти Андрея.
Нельзя было не вспомнить сейчас о Ковалеве. Но и нельзя было рассказать о нем Кононову. И без того Виктор видит себя неприглядным. А ежели сравнит себя с Ковалевым, совсем падет духом. Да и хватит морализировать. Человека выправляют не слова, а дела, заразительный пример общего труда.
Щенок повизгивал в полноте чувств, облизывая острым язычком пальцы Кононова и покусывая их мелкими, неокрепшими зубами. Кононов легонько щелкнул его в холодный влажный нос, и щенок обиженно тявкнул. Летчик невесело усмехнулся, виновато сказал:
— Расскажи о своих делах, Николай. Говорили, у тебя нелады с Ручьевым. Из-за Неделяева будто.
— С него началось, а дальше — больше. Впрочем, кажется, все это окончилось. Военный совет не согласился с выводами комиссии. Бог не выдаст, свинья не съест.
— Однако ты не в своем дивизионе?
— Это — что меня здесь застал? Думаешь, погнали проветриться? Нет. По своему желанию. Ведь новые торпедные катера с большим радиусом действия. С радиолокацией. Их можно любопытно использовать в операции с взаимодействием.
— Наши разведчики и истребители уже работают с ними.
— Знаю. Но хочу это взаимодействие расширить. Чтобы третьим элементом, и притом основным, были мои корабли.
— Вот оно что! Ты мне весной еще говорил… Ведь так? Для большого внезапного удара в море? Для сражения, от которого фашистам нельзя будет увильнуть?
Кононов оживился. Задавая вопросы, чтобы лучше вникнуть в планы Долганова, перегнулся к нему и спустил щенка на землю.
Николай Ильич пожал плечами.
— Как говорят гражданские, текучка мешала. Ручьев — надо не надо — дивизион направлял в конвои. А то меня старшим посылал в эскорт с чужими кораблями. Ну вот, задержался в разработке планов. Но теперь уже могу командующему доложить все расчеты. Что важно — соединение глубокой разведки с оперативной активностью, широкого маневра с комбинированием плотности и мощи боевых средств.
— По-моему, в таком деле нужны и штурмовики и торпедоносцы! — воскликнул Кононов и сразу увял: — Ах, не вовремя потерял я свою машину.
— Хочешь вместе поработать, так я тебе другую задачу предложу.
— Ну? Наверно, штабную консультацию, — Кононов покачал головой. — Ничего не выйдет из этого, я исполнитель в воздухе.
— Конечно, исполнителем ты можешь быть отличным. Но не пора ли тебе посмотреть на свой опыт не с личной точки зрения, а с государственной?
Николай Ильич перебил летчика с такой сухостью и резкостью, что к Кононову сразу вернулось ощущение своей вины. Он как-то покорно сказал:
— Я очень хочу участвовать в твоем замысле, Николай, очень. Не сердись и реши сам, чем, в какой роли я могу быть полезен.
— Да это же ясно, Виктор. Ты и разведчик, и истребитель, и штурмовик, одним словом, в авиации универсал. А на командном пункте рядом с руководителем операции нужен общий авиационный начальник.
Кононов свистнул — до того неожиданно и лестно было предложение.
— Ну, брат, высоко поднимаешь. В штабе вэвээс найдутся на такое дело почище специалисты, академики!
— Ты только не трусь взяться. А назвать командующему кандидата — мое дело.
Кононов задумался и сказал, будто проверяя себя:
— Отработать связь без нескольких тренировок — трудно. Ведь главный командный пункт будет на корабле?
— Главный — командование флота, а оперативный, разумеется, на флагманском корабле, в походной колонне. И, само собой, должен быть по существу главным. Значит, по рукам?
— Ну, по рукам, — вздохнул Кононов.
Из землянки гурьбой высыпали катерники и летчики. Все пошли в гору к могиле. Место выбрали рядом с остовом сгоревшего немецкого самолета — лучшего временного памятника юноше нельзя было придумать. Кононов первым приложил губы к запрокинутому холодному лицу и обнажил голову. Один из катерников махнул флажком, и у причала откликнулись тремя очередями пулеметчики дежурного катера. Пока могилу забрасывали торфом и камнями, люди, не имевшие лопат, молчаливо стояли вокруг ямы. Потом Тамбовский и штурман обложили холмик большими кусками дерна и надвинули плиту с короткой надписью.
